Джек Реймонд
Шрифт:
— Так вот, я написала. И сегодня утром получила ответ.
Он громко перевел дыхание, это было почти как стон. Елена все не поворачивала головы.
— Он рассказал мне все, что знает.
И опять минутная тишина, слышится только неровное дыхание Джека.
— Где письмо?
— Здесь, но мне не хотелось бы, чтобы ты его читал.
Он поднялся и шагнул к ней.
— Дайте письмо.
Только теперь Елена посмотрела на него. Черные глаза сверкали — такими их видел викарий в дровяном сарае.
— Дайте письмо.
— Мальчик мой, я дам тебе письмо, если ты настаиваешь,
— Дайте письмо.
Елена молча протянула ему конверт. Джек отошел к окну, сел и прочитал все от начала до конца. Елена не сводила с него глаз: лицо его осунулось, побледнело, у рта пролегли глубокие складки, и ей вспомнились «подменыши» из сказок — несчастные заколдованные маленькие старички, которым уже ничто не вернет утраченного детства.
Наконец Джек подошел и положил письмо на край стола.
— Так, — сказал он. — Дальше что будет?
Елена не ответила. Весь дрожа, он подошел еще на шаг.
— Добились своего? Я в ваши дела не совался. Дженкинс подлец, что рассказал вам.
Глаза его были, точно пылающие угли.
— Я же знал, не захотите вы, чтоб я околачивался вокруг вашего ненаглядного деточки и портил его! Теперь вы все знаете: я играл в карты, и врал, и каких только гадостей не делал, и учил малышей всякой мерзости, и меня за это чуть не убили, и уж лучше убили бы сразу! Что вам еще надо знать?
Елена встала и положила руку ему на плечо.
— Только одно, мой мальчик: обращался с тобой хоть кто-нибудь, как с человеком? Поверил тебе кто-нибудь хоть раз в жизни?
Он вывернулся из-под ее руки и, тяжело дыша, страшно бледный, посмотрел на нее в упор.
— Вы... вы бы поверили?
— Мне тебя и спрашивать не надо.
Джек все еще не понимал. Он взялся рукой за горло, пальцы его дрожали.
— А если я скажу... что это все ложь... с начала до конца? Если скажу... я потому не сознавался... потому что... не в чем было... потому что...
Елена порывисто обняла его.
— Милый, ничего не надо говорить, я и так знаю!
Джек рыдал — тяжко, глухо, без слез, как взрослый.
Потом они сидели у камина — Елена в низком кресле, Джек на коврике у ее ног, — и смотрели на рдеющие уголья, и она узнала историю дрозда — по крайней мере то немногое, что Джек сумел выразить словами. Он рассказывал спокойно, без слез, только снова и снова умолкал, собираясь с силами, — так рассказывали о себе люди там, далеко, в Сибири.
Если бы не Сибирь, она тоже, как доктор Дженкинс, вероятно, не поняла бы Джека. Но она долго жила за пределами человеческого милосердия, и ее глазам открылись обнаженные язвы нашего мира. Много месяцев провела она среди преступников, идиотов и безумцев, когда отправлялась в ссылку, долгие годы жила окруженная выродками, в краю, где век за веком, как в сточной яме, оседали всевозможные подонки, и эти годы многому ее научили. Порок викария Реймонда не был для нее ужасной неожиданностью: она видела его в самых разных обличьях, от страшных детей, которые, злорадно хихикая, жгут на костре живую белку, и до остервенелых убийц, что, перерезав горло своей жертве, с окровавленными руками предаются чудовищным оргиям.
Джек
— Скажи мне еще одно, сын. Для чего ты тогда вылез из окна? Хотел убежать и уйти на корабле в море?
— Не в море, только добраться до утеса. Я больше не мог.
В голосе его, угасшем, безжизненном, не было ничего детского.
— Но Дженкинс ошибается, — прибавил он. — Про руку дядя и не знал. Уж я постарался, чтоб он не узнал.
Елена крепче сжала его пальцы.
— Зачем?
— Понимаете, я не мог его убить, я раз попробовал, но не вышло. И я решил — пускай тогда он меня убьет, и его повесят.
Елена наклонилась и поцеловала его. Сумерки все сгущались; угли в камине потемнели, под пеплом едва проступал багровый отсвет.
— И поэтому все это чепуха, — вдруг начал Джек и умолк. Рука Елены по-прежнему лежала у него на плече.
— Что, милый?
— Да вот, что вы нянчитесь со мной, хлопочете, будто я — Тео. Ну, понятно, я пригляжу за мальчишкой, и постараюсь сделать его человеком, и никому не дам в обиду — уж больно он хлипкий. А что он набивается мне в друзья, так это смех, да и только.
— Тео еще ребенок и... и ему пока не пришлось побывать в аду. Когда он станет взрослым, придет и его черед. Но я, мне кажется, тебя понимаю.
Джек внезапно расхохотался.
— Вы?! — переспросил он. — Чушь!
Голос его прозвучал устало и холодно, в темноте могло показаться, что это говорит старик.
Он вырвался от нее и стал мешать кочергой последние едва тлеющие угольки.
— По-вашему, раз вы повидали тюрьмы и всякое... Да что вы знаете? Вы чистая. Может, ваших родных и расстреливали, и вешали, и все такое, но их не связывали и не...
Она закрыла ему рот рукой.
— Молчи! Ты пострадал за то, что вернул живому существу свободу, а отец Тео умер за то, чтобы вернуть свободу людям. Так разве ты мне не сын?
***
Назавтра рано утром, когда Джек, угрюмый и неловкий, пришел к Елене проститься, она встретила его так весело и просто, словно новые отношения связывали их не первый год.
— Итак, если твои родные не станут возражать, ты будешь все каникулы проводить здесь. Я съезжу в Корнуэлл, повидаюсь с ними и попробую все уладить. Может быть, они позволят мне совсем тебя усыновить. Теперь насчет карманных денег — разумеется, вы с Тео все поделите на двоих, я буду давать побольше. Доходы у меня очень скромные, придется нам немножко себя урезать, пока мои сыновья не вырастут и не начнут зарабатывать сами.
Джек хмуро пробормотал что-то о том, какое свинство, что до двадцати одного года еще столько ждать. Он боялся снова потерять власть над собой, а потому речь его была отрывистой и не слишком вежливой. Со слезами на глазах Елена его поцеловала.
— И присмотри за Тео. С тех пор как я осталась одна, я всегда в тревоге за него, мне ведь не на кого опереться. Когда он вырастет, он будет музыкантом, а люди искусства так редко бывают счастливы. Но теперь я спокойна, у меня есть ты, а ты не обижаешь певчих птиц. Да хранит тебя бог, мой новый сын!