Джек Реймонд
Шрифт:
— Да, конечно, — замялась миссис Пеннинг, — но... мне кажется... пока Молли на моем попечении, я бы предпочла, чтобы она выходила из дому только под присмотром женщины постарше. Мистер Реймонд так строг, — я уверена, он не желал бы, чтобы ее видели в парке вдвоем с молодым человеком...
— Даже с братом?
Молли вдруг обернулась, в глазах ее вспыхнул опасный огонек.
— Именно с братом. Вы очень любезны, миссис Пеннинг, но нам надо поговорить о семейных делах, и мы предпочли бы остаться одни. Пойдем, Джек.
Они молча вышли, оставив миссис Пеннинг в совершенном изумлении.
— Все они шпионки, — сказала она.
Он промолчал, вполне с нею согласный, и, не обменявшись более ни словом, они вышли из дому.
— Знаешь, зачем я приехала в Лондон? — спросила наконец Молли, не поворачивая головы.
— Ничего я не знаю, Молли, не знаю даже, какая у меня сестра.
— Я приехала повидать тебя.
Все так же молча Джек повернулся и посмотрел на нее. Лицо у Молли было холодное, почти злое.
— Я тоже не знаю, какой у меня брат, и решила, что пора узнать. Наверно, я любопытней тебя.
Джек вдруг стиснул зубы, и девушка, следившая за ним из-под ресниц, поняла, что он задет. Он ответил не сразу:
— Я рад, что ты приехала.
Молли метнула на него быстрый взгляд. Ноздри ее затрепетали от волнения, лицо снова преобразилось.
— Рад? А я еще не знаю, рада ли. Это зависит от...
Она прервала себя на полуслове, потом словно вдруг решилась и заговорила горячо:
— Какой бы ты ни был, ты мой брат, ближе тебя у меня никого нет. Теперь мы выросли, и нам не мешает знать хоть что-то друг о друге из первых рук, а не верить на слово другим — ведь правда? Или, по-твоему, кровное родство — пустяк?
— Нет. И я никогда никому не верил на слово.
— Никому? И не поверил, когда тебя звали приехать? Сколько мы с тобой не видались, — семь лет, восемь? — а ты отказался.
— Меня звали в дом дяди. А повидать тебя... я так долго этого ждал, что проще было потерпеть еще немного, пока ты ко мне сама не приедешь, только бы не... — Джек помолчал, потом медленно договорил: — Я не мог войти к нему в дом. Если мы когда-нибудь лучше узнаем друг друга, ты поймешь, почему. Объяснить я не могу.
— Джек, — вырвалось у Молли, — что произошло у тебя с дядей? Нет, если не хочешь, не говори. Я не имею права спрашивать, это не мое дело. Но поневоле слышишь какие-то разговоры... сплетни...
— Ты, конечно, вправе спрашивать, — хмуро ответил Джек. — Но едва ли я вправе ответить.
— И это, по-твоему, справедливо?
— Нет, но тут все несправедливо, с начала и до конца. Только, пока ты живешь на дядины деньги, он имеет право требовать, чтоб его враги не говорили тебе про него худо.
— Значит, ты ему враг? Самый настоящий? И не можешь сказать о нем ничего хорошего?
— Ничего.
— А о тете Саре? Ты и ей тоже враг? Джек чуть помедлил.
— О ней мне нечего сказать — ни худого, ни хорошего.
— Джек, я не знаю, что произошло, но ведь это было так давно, столько лет назад. А она до сих пор из-за тебя не спит ночей и плачет. Зимой, когда она болела плевритом и чуть не умерла, она все цеплялась за меня и повторяла, что делала для тебя все, что могла. Ну что плохого она могла тебе сделать? Уж наверно, тетя Сара за всю свою жизнь и мухи
Джек отмахнулся:
— Я ее не ненавижу.
— Так презираешь, — тотчас подсказала Молли.
— Это уж не моя вина. Она тепла, как ангел Лаодикии [12] ; я предпочел бы, чтобы она была либо горяча, либо холодна.
На глазах Молли сверкнули сердитые слезы.
— Ты добьешься, я тебя возненавижу! — с жаром, но, как всегда, стараясь сдержаться, сказала она. — Заставляешь больную, несчастную старуху терзаться и мучиться из-за какой-то детской ссоры, которую давно пора забыть... На днях она горевала, что неправильно меня воспитывала, и просила прощенья. Мне прощать ее, когда, кроме нее, обо мне никто никогда и не думал! Она вообразила, что ты стал «на путь зла», потому что был несчастлив дома и она как-то в этом виновата. Неужели ты был так несчастлив, Джек?
12
Она тепла, как ангел Лаодикии... — По евангельской легенде, святой дух говорит об ангеле Лаодикийской церкви: «Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч... Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст моих» (Откровение Иоанна, гл. 3 — 15, 16).
— «Несчастлив»! — повторил Джек, и голос его так странно дрогнул, что сестра испуганно вскинула на него глаза. — Послушай, Молли, — продолжал он с видимым усилием, — что толку все это ворошить? Тетя Сара мне зла не делала, просто она струсила и перешла на сторону моего врага. Но все равно, она была добра к тебе — и спасибо ей за это, и пускай из-за меня не огорчается. А о дяде я могу сказать только такое, чего лучше не говорить. Ты хочешь знать, почему я не могу войти в его дом, так вот: однажды я пытался его убить — думаю, с тебя этого довольно.
— Я как-то спросила его, и он сказал, что ты...
— Молчи! — прервал Джек. — Я ничего не хочу слышать и ничего тебе не скажу. Не суди о дяде по тому, что скажу я, — я не могу быть беспристрастен. И обо мне суди не с чьих бы то ни было слов, а по тому, что видишь сама. Если я дрянь, ты это и так быстро поймешь.
Молли улыбнулась ему. Необычайная прелесть была в этой улыбке, внезапно смягчившей строгое и чистое юное лицо.
— Никто не говорил мне, что ты дрянь. А если бы и сказали, я все равно не поверю. Просто, наверно, ты ничего не забываешь, но это у нас в роду. Я тоже кое-что помню...
Она не договорила.
— Тиддлса? — спросил Джек. Она вдруг вся посветлела.
— Откуда ты знаешь?
И оба засмеялись, потом умолкли, — и в эту минуту впервые почувствовали, что они и в самом деле родные.
— Дядя — несчастнейший человек, — сказала Молли, сумрачно и задумчиво глядя в зеленую глубь парка. — Всю жизнь он пытался лепить по-своему души своих ближних — и нет на свете человека, который бы его любил или хоть уважал.
— Кроме тети Сары.
— А она всю жизнь золотила для себя пилюлю. Теперь она уже старая, и позолота тоже поистерлась, тетя угадывает истину и мучается, и ей страшно.