Джек Ричер, или Дело
Шрифт:
— А когда это было?
— Этого я вам тоже сказать не могу.
Немного помолчав, я спросил:
— Вы уже говорили с Мунро? С парнем, которого послали на базу?
Она утвердительно кивнула.
— По прибытии на базу он позвонил и оставил для меня сообщение. Первым делом. Из вежливости. Он оставил номер телефона для контактов.
— Отлично, — сказал я. — Как раз сейчас мне нужно с ним поговорить.
Возвращались мы вместе через земельные угодья Клэнси; проехали ворота, потом двинулись на юг по ухабистой двухполосной дороге; затем, повернув на запад, проехали через черную половину города в противоположную от Келхэма сторону к железной дороге. Я видел тех же самых старух, сидящих на тех же самых порогах; тех же самых мальчишек, гонявших на тех же самых
— Мои люди, — сказала Деверо. — Моя опора. Они голосовали за меня. Практически все сто процентов. Я понимаю, это из-за моего отца. Он был добр к ним. Они и голосовали-то за него, если говорить по правде.
— А какие у вас отношения с белым населением? — спросил я.
— Они тоже отдали мне почти сто процентов своих голосов. Но все это изменится на обеих сторонах, если я не дам ответов на то, что всех касается.
— Расскажите мне о тех первых двух женщинах.
Вместо ответа Деверо резко нажала на тормоза, сиденье под ней заскрипело, и мы проехали задним ходом примерно двадцать ярдов. Потом она свернула в поворот, который мы проехали. Это была грунтовая дорога, хорошо укатанная и чистая. Впереди она шла на небольшой подъем, по обеим сторонам стояли барьерные ограждения, за которыми виднелись неглубокие кюветы. Дорога вела на юг, вдоль нее справа и слева рядами стояли постройки, в которых в прежние времена, возможно, ютились рабы. Деверо, проехав мимо десяти первых хижин, преодолела яму, которую другой водитель непременно начал бы объезжать, после чего свернула во двор; я сразу узнал это место — именно здесь было сделано третье фото. Дом той самой несчастной девушки. Никаких украшений ни на шее, ни в ушах. Поразительная красота. Я узнал дерево, в тени которого она сидела, и белую стену, отражавшую косые лучи закатного солнца, мягко освещавшие ее лицо.
Остановив машину на заросшей травой поляне, мы вышли. Где-то залаяла собака, потом раздался звон цепи. Мы прошли под частично опиленными ветвями тенистого дерева, и шериф постучала в боковую дверь. Дом был маленьким, похожим на хижину, но выглядел он хорошо ухоженным. Белый сайдинг казался не новым, но его явно часто красили. В самой нижней части, там, куда попадали брызги, отскакивающие при сильном дожде от земли, цвет становился красно-коричневым — в такой часто красят волосы.
Боковую дверь открыла женщина ненамного старше нас с Деверо. Высокая и худощавая, с медленными движениями, она словно пребывала в состоянии некой расслабленности и вялости, как после перегрева на солнце; от нее исходил какой-то иронический стоицизм, который, по-моему, наблюдался у всех ее соседей. Она покорно улыбнулась Деверо, пожала ей руку и спросила:
— Какие новости о моей крошке?
— Мы все еще расследуем это дело, — ответила Деверо. — И, похоже, скоро его закончим.
Потерявшая ребенка мать была слишком вежливой, чтобы углубляться в подробности. Она лишь снова улыбнулась тусклой болезненной улыбкой и повернулась ко мне.
— Мне кажется, мы с вами раньше не встречались, — сказала она.
— Джек Ричер, мэм, — представился я, и мы пожали друг другу руки.
— Я — Эммелин Макклатчи. Очень рада познакомиться с вами, сэр. Вы работаете в ведомстве шерифа?
— Армия направила меня на помощь.
— Теперь они решили помочь, — сказала она. — Лучше бы им сделать это девять месяцев назад.
Я ничего не ответил на это.
— У меня есть немного оленины в горшочке, — сказала женщина. — И чай заварен в кувшине. Вы не откажетесь поужинать со мной?
— Эммелин, — ответила Деверо, — я уверена, что это ваш обед, а не ужин. Не беспокойтесь о нас. Мы поедим в городе. Но, тем не менее, спасибо за приглашение.
По всей вероятности, именно этот ответ женщина и ожидала. Она снова улыбнулась и погрузилась в прежнее уныние и меланхолию, неотступно стоявшие рядом. Мы пошли к машине. Деверо задним ходом выехала на улицу, и мы снова двинулись в путь. Дальше в ряду стояла хижина, почти ничем не отличавшаяся от остальных, но на ее окнах светились рекламные изображения пивных кружек. Что-то вроде бара. Может быть, даже с музыкой. Мы плутали в переплетении грязных улиц. Я увидел еще одну брошенную строительную площадку. Фундамент высотой по колено, сложенный из шлакоблоков, и четыре вертикально стоявших деревянных шеста, закрепленных в углах. Вот и всё. Развороченные кучи строительных материалов, лежавшие в беспорядке вокруг. Штабеля шлакоблоков, кирпичей, гора песка, кипа мешков с цементом, давно уже превратившихся в камни от росы и дождя.
Там же была и куча гравия.
Я повернулся и внимательно посмотрел на нее, когда мы проезжали мимо. Возможно, раньше здесь готовили смесь гравия с песком и цементом для приготовления бетона. Куча расползлась и превратилась в возвышение, плоская верхняя часть которого, заросшая по краям травой, была размером с двуспальную кровать. На ней виднелись выбоины и подобия низких кочек, покрытых дерном, как будто дети построили там что-то вроде дорожек.
Я ничего не сказал. Деверо напряженно о чем-то размышляла. Через некоторое время она свернула на широкую улицу. Стоявшие вдоль нее дома и дворы, их окружавшие, казались больше, чем предыдущие. Заборы из штакетника и никакой проволоки. Цементированные дорожки ведут к дверям, никакой утоптанной земли. Деверо снизила скорость и остановила машину возле дома как минимум вдвое большего, чем тот, в котором мы только что были. Отличный одноэтажный дом. Дорогой, будь он в Калифорнии. Но все-таки обветшавший. Краска на стенах облупилась, проржавевшие местами водосточные трубы погнулись. Крыша была залита асфальтом, некоторых плиток на ней не хватало. Во дворе неподвижно стоял и наблюдал за нами мальчик лет шестнадцати.
— Вот здесь жила вторая девушка, — сказала Деверо. — Ее звали Шона Линдсей. А мальчик, который смотрит на нас, ее младший брат.
Младший братец не был написан маслом на холсте. Ему явно не повезло с генетической лотереей. Это было неоспоримо. Он не имел ничего общего с сестрой. Про таких говорят: свалился с дерева, на котором вырастают безобразные плоды, и в полете умудрился удариться обо все ветви. Его голова была похожа на шар для игры в боулинг, а близко посаженные глаза — ну точь-в-точь дырки, куда просовывают пальцы.
— Мы зайдем в дом? — спросил я.
Деверо отрицательно покачала головой.
— Мать Шоны просила меня не появляться в их доме до тех пор, пока я не скажу, кто перерезал горло ее старшего ребенка. Именно так она и сказала. Я не могу винить ее за это. Потеря ребенка — страшная штука. Особенно для таких людей, как эти. Они вовсе не надеялись, что дети вырастут, станут моделями и купят им дом в Беверли-Хиллз. Но иметь что-то действительно особенное значило для них очень много. Особенно если ничего другого и нет.
Мальчик все еще стоял молча и продолжал смотреть на нас. Спокойный, зловещий, терпеливый.
— Поехали, — сказал я. — Мне необходим телефон.
Глава 28
Деверо разрешила мне воспользоваться телефоном в ее офисе. Нет, это не демократия, пока еще нет, но мы приближались к этому. Она нашла номер телефона, оставленный Мунро, набрала его для меня и сказала ответившему с другого конца линии, что шериф Элизабет Деверо желает поговорить с майором Данканом Мунро. После этого она передала трубку мне, встала со стула и вышла из комнаты.
Я сел за стол с прижатой к уху трубкой и ощутил спиной тепло, оставленное телом Деверо. Я ждал. Из молчавшей трубки доносилось шипение. Армия никогда не заполняла музыкой пустоты на линиях. Так же было и тогда, в 1997 году. Через минуту прозвучал пластиковый клик, какой-то лязг — похоже, трубку взяли со стола, — и чей-то голос произнес:
— Шериф Деверо? Это майор Мунро. Как поживаете?
Голос был громкий, отрывистый; чувствовалось, что его хозяин — человек сверхкомпетентный; однако слышались в этом голосе и полутона веселья и жизнерадостности. Вот тогда-то я и понял, что любой человек смог бы почувствовать себя счастливым, позвони ему Элизабет Деверо.