Дженни Герхардт

Драйзер Теодор

— Я не хочу с вами спорить, Лестер, — сказала она мягко, коснувшись его руки. — Я хочу только любить вас. Я прекрасно понимаю, как это все сложилось. Мне грустно за себя. И грустно за вас. И грустно… — она запнулась, — за миссис Кейн. Она — обаятельная женщина. Она мне нравится, очень нравится. Но не такая женщина вам нужна, Лестер. Поверьте мне, вам нужно другое. Нехорошо, конечно, что мы с вами говорим о ней такие вещи, но ведь это правда. У каждого свои достоинства. И я убеждена, что если высказать ей все так же, как вы сейчас высказали мне, она поймет и согласится. Будь я на ее месте, Лестер, я бы отпустила вас, правда. Я думаю, вы мне поверите. Всякая порядочная женщина поступила бы так же. Мне

было бы очень больно, но я отпустила бы вас. И ей будет больно, но она вас отпустит. Уверяю вас. Мне кажется, я понимаю ее не хуже вас, даже лучше, потому что я женщина. Ах, — добавила она, помолчав, — если бы я могла сама поговорить с ней! Я бы ей все объяснила.

Лестер глядел на Летти и дивился ее рвению. Она была хороша, притягательна, она так много обещала…

— Не спешите, — повторил он. — Дайте мне подумать. У меня еще есть время.

Летти приуныла, но не сдалась.

— Действовать нужно сейчас же, — повторила она, подняв на Лестера взгляд, в который вложила всю душу. Она добивалась этого человека и не стыдилась показать ему это.

— Так я подумаю, — сказал он смущенно и, поспешно распростившись с нею, ушел.

Глава LI

Лестер уже достаточно долго и серьезно обдумывал свое положение; он, пожалуй, и предпринял бы что-нибудь, и очень скоро, если бы жизнь в его доме не омрачило одно из тех печальных обстоятельств, которые так часто нарушают наши планы: здоровье Герхардта стало быстро сдавать.

Постепенно ему пришлось отказаться от всех своих обязанностей по дому, а потом он слег. Дженни заботливо ухаживала за ним. Веста навещала его по несколько раз на дню, заходил и Лестер. Кровать Герхардта стояла у окна, и он часами глядел на деревья сада и видневшуюся за ними улицу, думая о том, как-то идет хозяйство без его надзора. Он был уверен, что кучер Вудс небрежно чистит лошадей и сбрую, что почтальон неаккуратно доставляет газеты, а истопник изводит слишком много угля и все-таки в доме недостаточно тепло. Эти мелкие заботы составляли всю его жизнь. Он был прирожденным домоправителем. Сам он неуклонно выполнял добровольно взятые на себя обязанности и теперь серьезно опасался, что без него все пойдет вкривь и вкось. Дженни подарила ему роскошный стеганый халат, крытый синим шелком, и мягкие теплые ночные туфли, но он их почти не носил. Он предпочитал лежать в кровати, читать Библию и лютеранские газеты да выслушивать от Дженни домашние новости.

— Ты бы сходила в подвал, посмотрела, что делает этот молодчик. Вон какой холод в комнатах, — жаловался Герхардт. — Я-то знаю, чем он занимается — сидит и книжку читает, а о топке тогда только вспомнит, когда весь уголь прогорит. И пиво у него там под рукой. Ты бы заперла чулан. Почем ты знаешь, что он за человек. Может быть, негодяй какой-нибудь.

Дженни пробовала убедить отца, что в доме достаточно тепло, что истопник — очень славный и вполне порядочный американец, что, ели он и выпьет стаканчик пива, вреда от этого не будет. Герхардт сейчас же начинал сердиться.

— Вот вы всегда так, — твердил он запальчиво. — Ничего не понимаете в экономии. Чуть я недосмотрю — все распускаются. «Славный!» Откуда ты знаешь, что он славный? Топит он как следует? Нет! Дорожки подметает? Нет! Все они хороши, за ними нужен глаз да глаз. Тебе надо самой за хозяйством присматривать.

— Хорошо, папа, я присмотрю, — ласково успокаивала его Дженни. — Ты не тревожься. А пиво я запру. Принести тебе чашечку кофе с сухариками?

— Нет, вздыхал Герхардт, — у меня что-то желудок не в порядке. Хоть бы поскорей поправиться!

Дженни пригласила к отцу доктора Мэйкина, старого, опытного врача, считавшегося лучшим в этой части города. Он рекомендовал покой, горячее молоко, сердечные

капли, но предупредил Дженни, что на полное выздоровление надеяться нельзя.

— Как-никак, годы берут свое. Он очень ослабел. Будь он на двадцать лет моложе, я поставил бы его на ноги, а так… Впрочем, дело его не совсем плохо. Он, возможно, еще поживет; может быть, даже встанет с постели; впрочем, за это не ручаюсь. Никто, знаете ли, не вечен. Я вот совсем не тревожусь, что мне осталось мало жить. Дожил до старости — и хорошо.

Мысль о близкой смерти отца печалила Дженни, но ее утешало, что свои последние дни он проводит в покое и довольстве, окруженный всяческими заботами.

Скоро всем стало ясно, что дни Герхардта сочтены, и Дженни решила известить братьев и сестер. Она написала о болезни отца Бассу, но он в ответном письме сообщил, что очень занят и едва ли приедет, если только нет непосредственной опасности. Еще он писал, что Джордж живет в Рочестере, работает на обойной фабрике — кажется, компании Шефф-Джефферсон, Марта с мужем уехали в Бостон, живут в Белмонте, это пригород, но недалеко от центра. Уильям в Омахе, работает техником в электрической компании. Вероника замужем, ее муж, Альберт Шериден, служит в Кливленде, на складе аптекарских товаров. «Она у меня совсем не бывает, — обиженно добавил Басс, — но я дам ей знать». Дженни написала всем по письму. От сестер пришли коротенькие ответы: им очень жаль, и пусть Дженни известит их, если что-нибудь случится. Джордж написал, что ему нечего и думать выбраться в Чикаго, разве что отцу станет совсем плохо, я просил держать его в курсе дел. Уильям, как Дженни узнала позднее, не получил ее письма.

Дженни тяжело переживала медленное умирание отца; в прошлом они были далеки друг от друга, но последние годы очень сблизили их. Герхардт понял наконец, что отвергнутая им дочь — сама доброта, особенно в своем отношении к нему. Она никогда не ссорилась с ним, ни в чем ему не перечила. Во время его болезни она по многу раз в день заходила к нему, спрашивала, не нужно ли ему чего, понравился ли ему обед или завтрак. Когда он ослабел еще больше, она стала подолгу просиживать у него в комнате с книгой или с шитьем. Однажды, когда она поправляла ему подушку, он взял ее руку и поцеловал. Она удивленно подняла голову, и сердце у нее заныло. Вид у Герхардта был беспомощный и жалкий, в глазах стояли слезы.

— Ты добрая девочка, Дженни, — сказал он прерывающимся голосом. — Ты хорошо со мной обошлась. Я часто сержусь и ворчу, но ведь я старик. Ты уж прости меня.

— Ну что ты, папа! — взмолилась она, чуть не плача. — Что мне прощать? Это мне нужно просить у тебя прощения.

— Нет, нет, — сказал он. Дженни опустилась на колени у его кровати и заплакала. Он погладил ее по голове высохшей желтой рукой. — Не плачь, — сказал он тихо, — я теперь многое понимаю. Век живи — век учись.

Она вышла из комнаты, сказав, что хочет умыться, и, оставшись одна, дала волю слезам. Неужели он наконец простил ее? А она столько ему лгала! Она старалась еще заботливее ухаживать за ним, но это едва ли было возможно. А Герхардт после этого примирения стал как будто и счастливее и спокойнее, и они провели вместе немало хороших часов. Однажды он сказал ей:

— Ты знаешь, я чувствую себя совсем мальчишкой. Если бы не ломило кости, так бы, кажется, и стал резвиться на траве.

Дженни улыбнулась и всхлипнула.

— Скоро тебе станет лучше, папа, — сказала она. — Ты поправишься. Тогда мы с тобой поедем кататься.

Она опять порадовалась, что благодаря ей Герхардт в свои последние годы не знал нужды и забот.

Лестер был внимателен и приветлив к старику. Каждый вечер он первым делом спрашивал: «Ну, как он сегодня?» — и еще до обеда непременно заглядывал на несколько минут в комнату больного.