Джентельменское соглашение

Стоял тёплый летний день. Лучи солнца невидимым пёрышком щекотали лица прохожих. Две пары мужских ног ритмично чеканили шаг по асфальтовой дорожке, обильно обрамлённой новой бордюрной плиткой. В начищенных до блеска ботинках, словно в зеркале, отражались то блики солнца, то воодушевлённые лица самих путников, то безликие очертания идущих им на встречу торопливых прохожих, отрешёнными взглядами напоминающих зомби.

Мужчины подошли к понурому зданию, которое в ярких лучах солнца казалось ещё темнее и мрачнее. Вокруг него толпились такие же унылые люди с драматичными гримасами. Да что там,

типичные его посетители только и делали, что, столпившись кучками, произносили заунывные речи под аккомпанемент всхлипываний и плача. Вот и сейчас они занимались своим привычным делом, не замечая прелести проживаемого дня.

Двое в сверкающих ботинках тем временем уверенно перешагнули через порог учреждения и по длинному унылому коридору направились в сторону лифта. Один из них – тот, что был в чёрных очках, принялся бодро насвистывать весёлую жизнеутверждающую мелодию. Странный поступок мужчины не был каким-то протестом или вызовом обществу, скорее жестом отчаяния в попытке отгородиться от гнетущей действительности чем-то ей противоположным.

Сладкоголосые трели хоть и могли порадовать слух самого искушённого ценителя художественного свиста, но всё же вступали в диссонанс с царившей повсюду мертвенной тишиной. Даже редкие встречные старались не нарушать её: шагали тихо, практически бесшумно и старались не говорить, а если и перебрасывались парой фраз, то шёпотом.

Напарник свистуна повернул голову и грозно посмотрел на нарушителя спокойствия. Тот проигнорировал сверлящий взгляд. Не добившись ни малейшей реакции, блюститель нравов резко остановился. Вслед за ним, словно послушный пёс на строгом поводке замер и его спутник.

– Перестань! Все деньги высвистишь! К тому же прояви хоть грамм уважения к обитателям этого благочестивого заведения! – раздражённо-нравоучительно приказал моралист.

– Прости. Никого не хотел обидеть. Нервы, наверное, сдают. Не каждый день бываю в таких заведениях. Здесь так мрачно… – оправдался любитель посвистеть.

– Знаешь, в жизни бывают ситуации, когда надо самому подстроиться под обстоятельства, а не менять их под себя. Тебе не кажется, что сейчас именно тот случай?

– Признаю, попытка приподнять настроение оказалось неудачной.

– Надеюсь, я тебе его окончательно испортил?

– Да, теперь всё в порядке. Видишь же, я стою с кислой миной и в полной гармонии с окружающей обстановкой, – накинув на лицо понурую гримасу, тихим голосом произнес остряк.

– Отлично, тогда зафиксируй эмоции и двигаемся дальше.

Мужчины завернули за угол, дошли до конца холла и погрузились в лифт. Спустившись в подвал и пройдя ещё несколько метров в полумраке узкого коридора, они очутились в просторной комнате, залитой ярким холодным светом. В ней было сыро и прохладно. Из стены напротив входа торчали огромные полки с выдвижными стеллажами. В целом помещение походило на винный погреб, однако хранились в нём далеко не бутылки с благородными напитками.

У входа в комнату гостей встретил небольшого роста подвижный мужчина средних лет. На его красноватом слегка опухшем лице торчал огромный длинный нос. Выглядел он настолько нелепо, что походил на морковь, криво прибитую к морде снеговика чьей-то неуклюжей рукой. Волосы торчали в разные стороны, словно он только что пережил мощный разряд тока или играл Эйнштейна в любительском спектакле. Правда от «великого учёного» исходил в меру выраженный запах перегара. Да и грязный, местами окровавленный халат синего цвета с когда-то белыми нарукавниками выбивался из образа.

– Ми-и-лости прошу, – выговорил он заплетающимся языком, после чего подошёл к одному из стеллажей и выдвинул массивную полку, извлекая из утробы холодильной камеры труп сорокалетнего худощавого мужчины. Кожа покойного была настолько гладкой, розовой и бархатистой, что могла бы вызвать зависть у большинства живых любителей здорового образа жизни. Лицо выражало непоколебимое умиление. Вероятно, душа усопшего радовалась тому месту, где пребывала в данный момент. Очаровательный мертвец всем своим видом излучал волны позитивной энергии. Казалось, ещё чуть-чуть, и он радостно вскочит с одра анатомического музея, протянет присутствующим костлявую руку и почтенно поклонившись, поздоровается.

Парни в ботинках, словно сговорившись, опустили головы и принялись любоваться прекрасным произведением танатокосметологического искусства, созданным руками гениального, правда малость охмелевшего мастера.

– О да, он воистину превосходен! – воскликнул мужчина в солнцезащитных очках, первым нарушив молчание.

– Ты прав, – выдержав небольшую паузу, согласился второй. – Как говорил наш общий знакомый – прекрасна неодушевлённая плоть.

– Помню, помню этого знакомого – настоящий псих! Но, чёрт возьми, что-то в его философии есть! – подхватил первый.

– Скажу тебе больше: все философы немного чокнутые.

– Док, а он точно мёртвый? – поинтересовался тот, который был в очках.

– Живых мы пока что не вскрываем, – пошутил патологоанатом, после чего в доказательство своих слов приподнял покрывало и, разорвав швы, раздвинул края огромного разреза на груди и животе трупа, демонстрируя отсутствие внутренних органов.

– Только посмотрите, какой он у нас внутри чистенький, свеженький, обработанный. Да, мой хороший?

– Господи, прошу вас, не продолжайте! – взмолился моралист, прикрывая сначала глаза, чтобы не видеть, как потрошитель с наслаждением вертит свою руку в брюхе покойного, словно проверяет на свежеть молочного поросёнка, а затем и рот, дабы не вывалить на пол утренний рацион питания.

– Чудеса грима и никакого волшебства, – поспешил успокоить опешивших гостей кудесник в синем халате, вынимая руку из полости покойного и приправляя своё утверждение икотой, вероятно для пущей «убедительности».

Мужчина в очках наконец снял их, бережно накрыл покойного пледом, и, трепетно склонившись к его уху, произнёс:

– Прощай, Добряк. Ты прожил короткую, но весьма насыщенную жизнь. Были в ней горести, потери, разочарования, но все они меркнут на фоне тех эмоций, которые ты получал, принося людям радость. Спи спокойно, человек-праздник. Надеюсь, ты не сильно обидишься, если я завтра не буду присутствовать на твоих похоронах. Прости, но так надо.

Не дождавшись ответа и расценив молчание собеседника как согласие, скорбящий снял с себя увесистую золотую цепочку и надел на шею трупа. Завершив обряд дароприношения, он подошёл к патологоанатому и деловито скомандовал: «Что ж, док, приступим».

Пьяный мастер одобрительно тряхнул шевелюрой, надел на руки латексные перчатки и потянулся к подносу с инструментами.

Между тем ещё три дня назад покойный хоть и не выглядел таким беззаботным, цветущим и привлекательным, как сейчас, лёжа на помосте холодильной камеры судебного морга, однако, по крайней мере, мог ходить, говорить, петь и плясать. Другими словами, он был жив. Иные здравствующие сочтут это преимущество сомнительным, расскажут о красоте неодушевлённой плоти, бессмысленности жизни и неизбежности смерти. Однако как ни философствуй, но даже стоящая на самом низком уровне эволюции божья тварь предпочтёт жалкое земное существование любой пусть и самой прекрасной мёртвой форме. Не верите? Спросите у беззаботно порхающей на лугу бабочки, что она выберет – прожить до конца жизнь длинною в какие-то жалкие сутки или увековечить красоту своего бренного тельца в коллекции лепидоптеролога.