Джентльмены и игроки
Шрифт:
Страннинг, конечно, отрицал, что действовал втихаря. Новая кафедра, твердил он, станет просто называться «Иностранные языки», то есть включать и классические, и современные языки, а также появятся два новых предмета, «Языковое сознание» и «Языковой дизайн», будут проходить раз в неделю в компьютерных классах, как только получим программное обеспечение (Страннинга заверили, что его доставят к шестому декабря, дню школьной инспекции).
Часы классических языков не сократят, и оказаться на обочине им тоже не грозит, утверждал Страннинг, напротив, уровень преподавания языков будет поднят, чтобы соответствовать
Что ответил на это Честли, в отчеты не попало. К счастью, по слухам, большей частью он бранился на латыни, но, так или иначе, между ним и Страннингом установилась вежливая и корректная холодность.
«Боб» стал «мистером Страннингом». Впервые за все время работы Честли начал требовать полного соблюдения правил в отношении своих дежурств и настоял на том, чтобы ему сообщали, будет ли окно, не позднее восьми тридцати утра. Это соответствует правилам, но вынуждает Страннинга являться на работу на двадцать минут раньше, чем обычно. В результате Честли получает больше дежурств в дождливые дни и замен по пятницам, чем это полагалось бы по справедливости, что нисколько не ослабляет напряженность.
Это, конечно, забавно, однако хочется большего. «Сент-Освальд» был свидетелем тысячи мелких драм того же пошиба. Истекла вторая рабочая неделя, мне более чем уютно в своей роли, и есть искушение подольше поблаженствовать в этой новой ситуации. Однако я знаю, что лучшего времени для удара не будет. Но куда бить?
Не в Слоуна, не в директора. Честли? Соблазнительно, и ему придется уйти, рано или поздно, но эта игра доставляет мне столько удовольствия, что не хочется терять его так скоро. Нет. На самом деле начинать нужно с другого. Со смотрителя.
У Джона Страза выдалось плохое лето. Он пил больше обычного, и это начало сказываться. Будучи крупным мужчиной, он толстел постепенно, почти незаметно, и как-то вдруг разжирел.
Мне впервые это бросилось в глаза — как мальчики «Сент-Освальда» проходят в ворота, отцовская медлительность, его налитые кровью глаза, угрюмый волчий характер. Хотя угрюмость редко проявлялась в рабочее время, мне-то было известно, что она сидит в нем, будто подземное осиное гнездо, и выжидает, когда кто-нибудь наступит.
Доктор Тайд, казначей, уже не раз высказывался по этому поводу, хотя отцу еще не делали официальный выговор. Мальчики тоже все знали, особенно младшие, и этим летом они безжалостно дразнили его: «Джон! Эй, Лысый Джон!» — своими девчачьими голосами, толпами ходили за ним по пятам, пока он занимался своей работой, бежали за газонокосилкой, которой он методично стриг крикетные и футбольные поля, и его здоровенная медвежья задница свисала по обе стороны узкого седла.
У него было много прозвищ: Жирняга Джонни, Лысый Джон (он начал стесняться растущей лысины и зачесывал на нее смазанную чем-то жирным длинную прядь), Колобок Джон. Косилка-самоходка была неисчерпаемым источником развлечений, мальчишки называли ее «Чертова Тачка» и «Джонов Драндулет», она без конца ломалась. Поговаривали, что она работает на масле для чипсов, которым Джон мажет волосы, и он ездит на ней, потому что она быстрее, чем его автомобиль. Заметив, что по утрам от Джона воняет перегаром, они принялись высмеивать и это: делали вид, что пьянеют от одного дыхания сторожа, спрашивали, сколько он перебрал сверх положенного и можно ли ему садиться за руль своей Чертовой Тачки.
Нечего и говорить, что приходилось держаться подальше от этих ребят, потому что при всей моей уверенности, что отец не разглядывает обладателей сент-освальдской формы, его близость заставляла меня краснеть и стыдиться. В таких случаях казалось, что я вижу отца впервые; когда же, доведенный до белого каления, он набрасывался на них — сначала с руганью, а потом и с кулаками, — меня мутило и корчило от позора и ненависти к себе.
Все это сыграло не последнюю роль в нашей дружбе с Леоном. Хоть он и был бунтарем, со своими длинными волосами и воровством в магазинах, но тем не менее принадлежал своему сословию — недаром он с презрением отзывался о «черни» и «шалавах» и высмеивал моих сверстников из «Солнечного берега» со злой и безжалостной меткостью.
Его насмешки выражали и мои чувства. «Солнечный берег» всегда был мне ненавистен, тамошние школьники вызывали у меня отвращение, а потому сердце мое отдалось «Сент-Освальду» без малейшего колебания. Здесь моя обитель, и надо стараться, чтобы все во мне — прическа, голос, манеры — говорило о моем подданстве. В то время мне страстно хотелось, чтобы моя фантазия была правдой, и меня обуревали мечты о воображаемом отце-инспекторе полиции, а ненависть к жирному сторожу с вонью изо рта и разбухшим от пива брюхом переходила все мыслимые границы. Отец тоже становился все раздражительнее, неудача с карате вконец его разочаровала, и порой он смотрел на меня с нескрываемым отвращением.
Все же раз-другой он делал ко мне слабый нерешительный шаг. Звал на футбольный матч, давал денег на кино. Однако случалось это крайне редко. Он с каждым днем все глубже и глубже погрязал в своем болоте — телевизор, пиво, фаст-фуд и неловкие, шумные, чаще всего безуспешные занятия сексом. А скоро кончилось и это, и Пепси приходила все реже и реже. Несколько раз она попалась мне в городе и один раз — в парке с молодым человеком в кожаной куртке. Он обнимал Пепси за талию, обтянутую розовым ангорским свитером. После этого она у нас больше не показывалась.
По иронии судьбы, в эти недели отца спасало лишь одно — как раз то, что он все сильнее ненавидел. «Сент-Освальд» однажды был его жизнью, надеждой и гордостью, теперь же он словно насмехался над отцовской негодностью. И все равно отец терпел, хоть и без любви, но честно выполнял свои обязанности, упрямо поворачивался спиной к мальчишкам, которые издевались над ним и пели грубые куплеты на игровой площадке. Он терпел ради меня и ради меня держался почти до последнего. Я знаю это, но теперь уже поздно, ведь в двенадцать лет от тебя столько спрятано и столько предстоит открыть.
— Эй, Пиритс!
Мы сидели во дворе под буками. Солнце припекало, и Джон Страз косил газон. Я помню тот запах, запах школьных дней: скошенной травы, пыли, быстрых и буйных происшествий.
— Гляди, у Большого Джона затык.
И действительно: на краю крикетной площадки Чертова Тачка снова сломалась, и отец, потный и злой, пытался завести ее, попутно подтягивая ослабевший ремень джинсов. Младшие уже начали подбираться к нему, образуя кордон, будто пигмеи вокруг раненого носорога.