Джевдет-бей и сыновья

Памук Орхан

— Это все так, но необходимо соблюдать меру!

Пытаясь скрыть довольную усмешку, Мухтар-бей сначала похвалил йогурт, а потом уж продолжил развивать свою мысль.

— Вот видишь? Ты говорил, что в Дерсиме была допущена ошибка. Но если бы государство не применило там силу, судьба реформ была бы поставлена под угрозу. У тебя только два пути. Или ты на нашей стороне, вместе с государством и за реформы — тогда ты берешь в руки дубину и добиваешься тех перемен, о которых мечтаешь. Или же ты остаешься в полном одиночестве — а то еще и в тюрьму угодишь ни за что ни про что. Взять, к примеру, закрытие дервишеских обителей. Людей нужно спасть от глупых суеверий, а они не хотят от них отказываться! Что было делать?

«Нет, нельзя гнать народ к счастью кнутом. Никакого счастья не получится!» — думал Рефик, но в то же время понимал, что и отрицать принцип государственного насилия как инструмента прогресса не может.

— Да,

они отказываться не хотят! — повторил Мухтар-бей. — Рефет мог бы тебе кое-то рассказать на этот счет. Как в Адане [89] боролись с кочевниками… Кочевых туркменов уже лет сто пытались уговорить перейти к оседлому образу жизни. А те хотели кочевать, как их деды и прадеды. В конце концов дубиной их принудили осесть. И что же? Производительность повысилась! Сельское хозяйство сделало шаг вперед! Страна сделала шаг вперед! Бывшие кочевники теперь выращивают хлопок, спрос на который есть во всем мире. А дай им волю — жили бы, как прежде, в нищете и отсталости. Так что без насилия никуда!

89

Город и вилайет на юго-востоке Анатолии.

— Но, угнетая людей, невозможно добиться просвещения и прогресса! — возразил Рефик.

— Сынок, я твоих терминов не понимаю! — сказал Мухтар-бей и улыбнулся, радуясь, что представился случай выместить на Рефике раздражение, накопившееся за время всех их разговоров. — Что такое это твое просвещение? Что такое прогресс, мне понятно. Прогресс очень важен. Страна должна развиваться. А если просвещение мешает прогрессу, то пусть уж лучше остается тьма. Да, пусть будет тьма — главное, чтобы страна развивалась, чтобы развивались сельское хозяйство и промышленность. Иначе никакого прогресса не получится, не правда ли? Ведь все, что сделано за эти пятнадцать лет, сделано кнутом и дубиной. — Увидев выражение безысходности на лице Рефика, Мухтар-бей прибавил: — Возможно, я тебя неправильно понял. Но, предоставив всем свободу в нашей стране ничего не добиться, — и продолжил, повернувшись к Рефет-бею: — Вот и на соседа я поэтому сержусь. Самое важное — развитие страны… А почему я все это говорю? Потому что, как я посмотрю, никто не принимает дядюшку Мухтара всерьез. А зря! Да, отец Республики умирает в Стамбуле, но в нашей стране найдется, кому подхватить его знамя!

— Знамя или дубину? — спросил Рефет-бей и рассмеялся. Потом, словно желая показать всем собравшимся, что для него шутки — это главное в жизни, еще раз повторил свои слова и снова засмеялся.

— Смейся-смейся! — сказал Мухтар-бей. — Смейся, но не забывай, что поколение строителей Республики еще твердо стоит на ногах! — Посмотрел на горничную, входящую в гостиную с тарелкой фруктов в руках, и повторил: — Да, мы еще твердо стоим на ногах! — Потом бросил взгляд на часы и воскликнул: — Да что же это я до сих пор здесь сижу? В меджлис опаздываю! Что обо мне будут говорить?!

И Мухтар-бей, поспешно вскочив из-за стола, опрокинул графин.

— Ну вот, папа, посадили пятно! — сказала Назлы.

Мухтар-бей поспешно надел пальто, без всякой на то необходимости расцеловал дочь в щеки, бросил взгляд на Рефика, словно говоря: «Видишь, каков я?», и строго посмотрел на Омера. Потом предупредил, что через час, когда он вернется, все должны быть уже готовы ехать на стадион, и выбежал за дверь, оставив после себя атмосферу удивленной растерянности.

Желая стряхнуть с себя растерянность и привести мысли в порядок, Рефик почувствовал необходимость продолжить прерванный разговор:

— Что же получается? Разве можно гнать народ к просвещению дубиной? Если мы желаем, чтобы нашу страну озарил свет разума — разве не во благо народа мы этого желаем? — Но никто ему не ответил, и тогда он, заглянув Рефет-бею в глаза, спросил: — Как no-вашему, разве можно насилием построить развитое и просвещенное общество? Возможно, в нашей истории и были случаи, когда прогресс достигался насилием над народом, но ведь в наши дни это совсем не обязательно?

Рефет-бей внимательно выслушал Рефика, не желая упустить возможности пошутить, таковую возможность изыскал, пошутил и рассмеялся, но, увидев, что никто его смех не поддержал, а Рефик смотрит на него с отвращением, углубился в собственные мысли.

Рефик обернулся к Омеру и повторил все то же, что говорил Рефет-бею, но тот только иронично улыбнулся — так же, как улыбался, слушая споры друга с герром Рудольфом. Увидев эту улыбку, Рефик почувствовал унылую подавленность, которой никогда раньше не ощущал после споров, и стал обдумывать возможный ответ Мухтар-бею. «Сначала я скажу ему, что никогда не поддержу идеи, направленные против народа. Он скажет, что насилие над народом необходимо ради его же блага. А я скажу, что так ничего не добиться.

Он сначала с удовольствием перечислит примеры из истории, а потом спросит, как я собираюсь воплощать в жизнь свой проект развития деревни. Я скажу, что с помощью власти меджлиса. А он усмехнется и скажет, что меджлис избирается не народом! И что я на это отвечу?.. Так кто же не прав? Никто! Он просто хочет убедить меня, что насилие само по себе не такая уж плохая штука, а я с этим не согласен. И что в результате? Каждый говорит свое, и выходит, что позиция Мухтар-бея выглядит все-таки немножко более убедительной. А причина этому — мой проект. Но ведь я готовил свой проект, чтобы принести в деревню свет! Что будет потом? Вернется Мухтар-бей, и мы поедем на стадион. Потом, может быть, я встречусь с Сулейманом Айчеликом. Потом вернусь в Стамбул, домой… Омер и Назлы уже несколько дней почему-то дуются друг на друга. А я что делаю?» Делать было нечего. Рефик потянулся, зевнул, посмотрел в окно. Ему хотелось с кем-нибудь поговорить, но каждый из присутствующих был погружен в свои мысли, и нарушить всеобщее молчание Рефик не решался. Поэтому он продолжил размышлять: «Я скажу ему, что меджлис должен избираться народом. Он ответит, что народ выберет не тех, кто принесет ему пользу, а тех, кто лучше сумеет пустить пыль в глаза. И это правда. Если сейчас позволить свободные выборы, разрешить создавать другие партии, то в меджлис проберутся все эти хаджи, муллы и прочие шарлатаны. Значит, надо принять закон, препятствующий им попадать в меджлис: например, запретить религиозным деятелям заниматься политикой, написать, что депутатом может быть избран только выпускник университета, а торговец или помещик — не может. И в конце концов народ научится выбирать правильных людей! Что еще? — Рефик усмехнулся. — Что же делать? Мухтар-бей неправ. Я, кажется, тоже. Но у меня благие намерения: я хочу что-то сделать! Что же именно? — Вспомнив споры с герром Рудольфом, он пробормотал себе под нос: — Я хочу развеять мрак!» Он понял, что его мысли ходят по прежнему замкнутому кругу. Между тем прошло уже довольно много времени. Выпили кофе. Рефик снова погрузился в те же бесконечные размышления, затем в который раз стал думать о своей старой жизни и о Перихан. «Тогда я обладал душевным спокойствием. Потом подумал, что потерял его. Я тогда шел от этой разведенной женщины домой. Шел по Нишанташи и думал, что потерял покой. Когда это было? Восемь месяцев назад. А сейчас я что делаю? Сижу и смотрю на красное платье Назлы. Хорошо, что она оделась в красное. Единственное веселое пятно в этой комнате, где все повесили носы. Впрочем, у Мухтар-бея было хорошее настроение. Такое хорошее, что он даже не побоялся испортить настроение мне. О чем он думает? Надеется, что Исмет-паша придет к власти и даст ему какую-нибудь должность. Может быть, даже министерскую. А почему бы и нет? Хороший, приятный человек. Интересно, каким буду я в его возрасте?» Неожиданно зевнув, Рефик подумал, что переел; вспомнил отца и некоторое время размышлял о нем. Потом внизу послышался звонок. «Как быстро прошло время!»

В гостиную вошел Мухтар-бей.

— Ну-ка, вставайте скорее, мы и так уже опаздываем! Что это вы все пригорюнились? Машина ждет!

Все поспешили вниз и уселись в машину По дороге Мухтар-бей гневно пересказывал ходящие среди депутатов слухи: говорили, что Шюкрю Кайя спросил у одного журналиста: «Каковы настроения интеллигенции? Не правда ли, меня считают самым достойным преемником?» Чтобы поднять другу настроение, Рефет-бей снова пошутил: будучи изгнанным последним султанским правительством на Мальту Шюкрю Кайя поклялся, что власть дорого ему за это заплатит, а потом, сам оказавшись у власти, стал клятву исполнять… На этот раз почему-то все засмеялись. Мухтар-бей тоже развеселился и начал высмеивать праздничную церемонию в меджлисе.

— И к чему это все? Поздравляю, сударь, поздравляю, как поживаете, сударь, большое спасибо, сударь! — Говоря это, он привставал и кланялся, изображая, что пожимает кому-то руку и с каждым поклоном лицо у него становилось все краснее и краснее. Потом поднял голову и посмотрел в окно.

— Ну вот! На дороге затор. Только этого не хватало! Все, опоздали!

Машина начала то и дело останавливаться, и при каждой новой остановке Мухтар-бей принимался ворчать. Когда впереди показался стадион, он вручил шоферу деньги и, открывая дверь, сказал:

— Все, теперь мы можем выйти. Пешком быстрее получится!

Выйдя из машины, Мухтар-бей сказал остальным, чтобы поторапливались, и широкими шагами направился к стадиону У входа в ложу для почетных гостей поприветствовал другого депутата, пришедшего на стадион с семьей, кивнул высокому военному чину, понял, что начало парада, как всегда, задерживается, и облегченно вздохнул. Потом решил привести себя в порядок, тщательно осмотрел свой фрак, легонько дернул Назлы за подол и спросил ее, не видно ли пятна на брюках. Улыбнувшись, посмотрел на Рефика. «Да, вот я каков! Видишь?» — говорила эта улыбка.