Джим Моррисон после смерти
Шрифт:
Поскольку им предстояло выйти на шоу нагишом – не считая туфель, – их раскрасили с головы до ног: от блестящего лака для ногтей до специальных румян для сосков. Им нельзя было садиться, нельзя было наклоняться. Хотя их согнали на крохотный закуток, им нельзя было также прикасаться друг к другу, а если кто-то потел под светом студийных прожекторов, к нему тут же кидался обозлённый гримёр, чтобы присыпать пудрой.
Похоже, этот мальчишка-гримёр нарочно поддерживал себя в состоянии перманентного раздражения. Припудривая вспотевшую женщину, он обзывал её самыми распоследними словами – причём не только её, но и тех, кто стоял поблизости, – недовольным, ворчливым голосом. У него при себе тоже был электрошок, как
Как только надзирательницы передали партию заключённых с рук на руки взбудораженному и взъерошенному помощнику продюсера, женщинам сразу дали понять, что они здесь никто. Товар на продажу. Собственность Толстого Ари. Их раздели догола, быстренько сполоснули под душем, высушили волосы феном и провели в студию для пробы перед камерой. Собственно, никакой пробы и не было, им просто велели три раза пройтись туда-сюда по подиуму перед статичной камерой – голышом и без всякого макияжа. После чего Толстый Ари и его режиссёр небрежно просмотрели, что получилось, потратив на всё про всё едва ли больше пары минут. Наконец, Толстый Ари с досадой взмахнул рукой и направился к женщинам с таким видом, будто если на плёнке вышло что-то не то, это была целиком и полностью их вина.
– Ох, грехи мои тяжкие. Такое – в сегодняшнем шоу! Это мне в наказание, не иначе. Да лучше бы мне глаза выкололи раскалёнными иглами – лишь бы не видеть подобного безобразия. Бедные зрители в чём виноваты?! Но раз уж мой некомпетентный персонал не оставляет мне выбора… в общем, слушайте меня внимательно, пока не случилось непоправимое.
Толстый Ари развернулся и театральным жестом указал на длинный подиум, проходивший через всю съёмочную площадку:
– Вот ваш подиум. Ваше будущее. Которого может вообще не быть. Это ваша судьба. Место, где вас продадут или не продадут. И почтённая публика будет решать, кто вы – качественный и хороший товар или никчёмное барахло.
Толстый Ари передёрнул плечами, как бы давая понять, что на месте почтеннейшей публики он в ужас пришёл от такого товара.
– Вместе мы будем недолго, но я хочу, чтобы вы все твёрдо усвоили одну вещь. Не знаю, кто вы и откуда и как получилось, что оказались здесь. Но можете не сомневаться – мне это по барабану. Ваши душещипательные истории меня не колышут. То есть абсолютно. Вы для меня – никто. Просто товар. Надеюсь, нам всё понятно.
Толстый Ари внимательно оглядел женщин, чтобы убедиться, что его слушают очень внимательно. Впрочем, никто бы из них не решился – и Сэмпл в том числе – проявить хоть малейшие признаки невнимания. Оставшись довольным, Толстый Ари продолжил:
– Повторяю, вы – просто товар. На вас на каждой как бы висит ярлык «Продаётся». На каждую наклеена этикетка с артикулом, и вы все значитесь в каталоге наших товаров. Моя работа – продать вас всех. Ваша работа – продать себя. Для этого вы будете делать всё, что вам скажут. И очень стараться показать себя в выгодном свете, когда включатся камеры. Ваша цель – понравиться этим отбросам общества, так чтоб они, глядя на вас, исходили слюной и загорелись таким вожделением, что у них все задымилось бы, где положено. Вы должны сделать так, чтобы им захотелось расстаться с деньгами, заработанными тяжким трудом, – грохнуть на вас все свои сбережения, как будто им жить осталось всего один день, лишь бы только облапить своими жирными руками вашу иллюзорную плоть. У нас нет каких-то особых требований. Будьте желанными, чувственными, развязными, грязными и вульгарными. Всё, что угодно. Лишь бы вас купили. У товара, не проданного в первый раз, на «Невольничьем телерынке Толстого Ари» больше шансов не будет.
Толстый Ари являл собой скорее средиземноморский, нежели древнеегипетский тип. Его волосы и борода были такими длинными и запутанными, что в этом переплетении жирных локонов было никак невозможно понять, где кончается одно и начинается другое. В общем, весьма колоритный типаж. Было нетрудно представить, как он облапошивает крестоносцев, вытягивая из них золотишко, где-нибудь в Константинополе в двенадцатом веке, или поставляет шлюх и гашиш армейским чинам и солдатам в двадцатом. Толстый Ари был универсальным купцом-сутенёром-пронырой, разводящим лохов на деньги. Его тёмные, бесконечно расчётливые глаза внимательно оглядели женщин, и Сэмпл подумала, что он, должно быть, всегда был таким же, как сейчас, – в смысле, но всех своих жизнях.
– В нашем бизнесе есть и такие, кто считает, что если вас вдруг не купили, к этому следует отнестись философски.
Если вас не купили, в этом нет ничего личного. Но у меня на шоу все по-другому. У меня на шоу, если зрители вас не хотят, это личное. Очень личное. Я такое воспринимаю как личное оскорбление, а для вас это вообще чревато. У меня на шоу так: если кого-то не продали с первого раза, никакого сочувствия этому «кому-то» не будет. Никто не скажет ему или ей; «Ничего, может быть, в следующий раз повезёт». У меня на шоу, если кого-то не продали с первого раза, это значит только одно: унижение, боль и страдания, как душевные, так и физические. Надеюсь, вы это усвоили.
Женщины в страхе притихли, но Толстый Ари ждал иного ответа. Он выбрал одну – она стояла как раз рядом с Сэмпл – и угрожающе двинулся на неё. В своём алом с золотом кафтане он был похож на разъярённый галион, что несётся на всех парусах.
– Ну? Тебе всё понятно?
Та широко распахнула глаза, казалось, она сейчас просто умрёт от страха.
– Д-д-да.
Толстый Ари страдальчески закатил глаза:
– Вот на что мне приходится тратить своё драгоценное время. – Он повернулся к сопровождавшим его помощникам. – Ведите в гримёрную эти убожества. Сегодня будет не шоу, а кошмар. Катастрофа. Я уже чувствую. Нас ничто не спасёт. В общем, ведите их всех в гримёрную, и будем молиться, чтобы случилось чудо.
В гримёрной, собственно, и началась основная подготовка. Там, на съёмочной площадке, колдовали техножрецы: расставляли прожекторы и готовили камеры к вечерним съёмкам, – а главных участниц вечернего действа, то есть Сэмпл и остальных, провели в узкую длинную комнату, всю заставленную зеркалами, где был яркий свет, пахло кремами и пудрой, а гримёры носились туда-сюда, как заведённые. Там их всех причесали, накрасили лица, натёрли тела каким-то маслом, припудрили, оттенили латексной краской, сделали маникюр, педикюр и даже фигурно выстригли волосы на лобке. Все недостатки закрасили и устранили, вернее, замаскировали до полной невидимости. Периодически в гримёрную заходил Толстый Ари, чтобы лично проверить, как идут дела, и указать гримёрам, где и что надо подправить.
Сэмпл ощущала себя танцовщицей из варьете в Лас-Вегасе или из дорогого кабаре со стриптизом в Париже, скажем, из «Бешеной лошади», когда вот уже скоро твой выход на сцену, и все вокруг суетятся, и все за кулисами так и бурлит от волнения. Её уже как-то и не унижало, что она голая и беспомощная и её собираются выставить на продажу, как какую-то вещь. Она вдруг поймала себя на мысли, что в этом, пожалуй, есть даже повод для гордости: стать вещью, товаром, чтобы тобой восхищались, чтобы тебя хотели, – узнать, стоишь ты что-нибудь или нет, измерить свою настоящую цену в твёрдой валюте.