Джим с Пиккадилли
Шрифт:
ГЛАВА II
Лондон хмурился под серым небом. Ночью лил дождь, с деревьев еще капало. Вскоре, однако, в свинцовом мареве засинели водянистые просветы и сквозь эти расщелины проглянуло солнце. Поначалу робко, затем — набирая уверенности, глядело оно на несравненный газон Гровнор-сквер. Прокравшись через площадь, солнечные лучи дотянулись до массивных каменных стен Дрексдейл-хауса, где до недавних пор жил граф, носивший именно такое имя, и проникли в окна комнаты для завтрака. Шаловливо поиграв на плешивой голове Бингли Крокера, склонившегося над утренней газетой, они не коснулись его супруги, сидевшей на другом конце стола, а если б посмели, она тут же позвонила бы дворецкому и приказала опустить шторы. Вольностей она не терпела ни от людей, ни от природы.
Крокер — человек лет пятидесяти, умеренно полный, чисто выбритый, читал и хмурился. Его гладкое, приятное лицо исказила не то гадливость, не то настороженность, а может — смесь того и другого. Жена его, наоборот, сияла счастьем. Быстрыми взглядами властных глаз она выуживала суть из своей почты точно так же, как выуживала бы тайные провинности из Бингли, если бы они у него были. Она была очень похожа на свою сестру, и одним взглядом умела добиться большего, чем добиваются иные потоками упреков и угроз. Среди ее друзей ходили упорные слухи, будто за ее покойным мужем, хорошо известным питтсбургским миллионером Дж. Дж. ван Брантом, водилась привычка автоматически признаваться во всех грехах ее фотографии на туалетном столике.
Миссис Крокер улыбнулась поверх растущей кипы распечатанных конвертов, и улыбка чуть смягчила твердую линию губ.
— Карточка от леди Корстофайн. Она будет дома двадцать девятого.
Крокер, по-прежнему занятый газетой, равнодушно фыркнул.
— Хозяйка самого знаменитого салона. Имеет влияние на нужный круг людей. Ее брат — герцог, старинный друг премьера.
— У-гу…
— Герцогиня Эксминстер просит постоять за ее прилавком на благотворительном базаре для бесприданниц из клерикальной среды.
— У-гу…
— Бингли, ты слушаешь или нет? Чем ты зачитался?
— Да так… — Крокер оторвался от газеты. — Отчет читаю о крикетном матче, на который ты меня вчера погнала.
— О, я рада, что ты заинтересовался крикетом! В Англии это просто светская необходимость. И чего ты расшумелся, ума не приложу! Ты же так увлекался бейсболом, а крикет — то же самое.
Внимательный наблюдатель приметил бы, что страдание на лице Крокера стало еще горше. Водится за женщинами такая привычка — бросят мимоходом словцо и даже не хотят тебя ранить, а все равно обидно.
Из холла донеслись слабые телефонные звонки и размеренный голос дворецкого. Крокер вернулся к газете. Дворецкий вошел в комнату.
— Звонит леди Корстофайн, мадам. Просит вас.
На полпути к двери миссис Крокер приостановилась, точно бы припомнив нечто, ускользнувшее из памяти.
— А мистер Джеймс встал?
— По-моему, нет, мадам. Как мне сообщила горничная, которая проходила мимо его двери, из спальни не доносится ни шороха.
Миссис Крокер вышла. Дворецкого, собиравшегося было последовать ее примеру, остановил оклик хозяина.
— Послушайте! — сказал тот. — Послушайте, Бейлисс! Нет, подойдите на минутку. Хочу спросить кое о чем.
Дворецкий приблизился. Ему казалось, что нынешним утром хозяин несколько не в себе, лицо у него ошалелое и слегка загнанное, и он даже поделился своим наблюдением в буфетной.
По правде говоря, объяснялось это просто. Крокера точила острая тоска по родине, которая неизменно наваливалась на него как только начиналось лето. С самой своей женитьбы, случившейся пять лет назад, и одновременного отъезда из Америки он стал хронической жертвой этой напасти. Осенью и зимой симптомы притуплялись, но начиная с мая он претерпевал жесточайшие муки.
Каких только эмоций ни воспевают, начисто пренебрегая лишь этой. Поют о Руфи, о пленном Израиле, о рабах, тоскующих по родной Африке, о золотоискателях, тоскующих по дому. Но горести бейсбольного болельщика, обреченного жить за три тысячи миль от Поло Граундс, как бы и нет. Таким болельщиком был Бингли Крокер, и летом страдания его обострялись. Он чахнул в стране, где кричат: «Хорошо сыграли, сэр!», вместо: «Эй, парень, да ты молоток!»
— Бейлисс, вы играете в крикет?
— Немного вышел из возраста, сэр. Но в молодые годы…
— А разбираетесь в нем?
— Да, сэр. Я часто провожу денек на стадионе, когда матчи интересные.
Многие, поверхностно знакомые с дворецким, сочли бы это признание неожиданным проявлением человечности, но Крокер не удивился. Для него Бейлисс с самого начала был человеком и братом, всегда готовно отвлекающимся от своих обязанностей, чтобы помочь разобраться в тысяче и одной проблеме, связанной со здешней жизнью. Американский разум с трудом приноравливался к тонкостям классовых различий и, хотя хозяин излечился от изначальной склонности называть дворецкого «Билли», за советом к нему, как мужчина к мужчине, он обращался всегда. Бейлисс охотно приходил на помощь, ему хозяин нравился. Правда, человеку более тонкому, чем этот хозяин, могло показаться, что ведет он себя как снисходительный папаша, общающийся со слабоумным сыном; но проглядывала тут и искренняя привязанность.
Подняв газету, Крокер снова развернул ее на спортивной странице, тыкая в строчки коротким пальцем.
— Так объясните, что это значит. Пять лет я от него увиливал, а вчера вот допекли, отправили смотреть, как Сёррей играет против Кента. Значит, вы там бывали?
— И вчера был, сэр. Захватывающий матч!
— Что это вас захватило? Я весь день просидел, надеясь, что игра вот-вот развернется. У них никогда ничего не происходит?
Дворецкий едва не поморщился, но выдавил снисходительную улыбку. Что с него взять, уговаривал он себя, одно слово — американец, его пожалеть надо.
— Дорожка была вязкой из-за дождя, сэр.
— Э?
— Вязкая дорожка была, сэр.
— Попробуйте еще разок!
— Вчерашняя игра показалась вам вяловатой, потому что дорожка… то есть, дерн был вязкий… ну, влажный. «Вязкий» — термин технический, сэр. Когда дорожка вязкая, игрокам, отбивающим мяч, приходится быть осторожней, потому что другие игроки, просчитавшись, могут ударить слишком сильно.
— Вот она в чем штука, да?
— Да, сэр.
— Спасибо за разъяснение.