Джон Фаулз. Дневники (1965-1972)
Шрифт:
Как чист здесь солнечный свет — белый, серебристый, золотой. Никогда так остро не сознавал этого. И еще изменения в характере, цвете, прозрачности моря — особенно в характере. Если волны идут с запада, они отбрасывают вечером на западные склоны нежный коричневатый отблеск, а если с востока — серо-зеленый с голубизной. Похоже на мягкий свет ранних акватинт.
Скука от книг, разговоров о них и на мировоззренческие темы, о направлениях и культурах; они — как потоп, как природная катастрофа. Множество голосов. В результате все они сливаются во всеобщий визг.
Крысы: вечерами они собираются у черного хода, и, когда мы выходим из дома, крысы, ослепленные светом, мигом рассыпаются в разные стороны. На днях я мог бы убить одну. Но даже крыса имеет право на жизнь.
Приезжал Подж[1]. Он — против мира, против провинции, против природы, невротичный и расхристанный, с ехидством задающий бесконечные вопросы, помешанный на сексе, сексуальной свободе. Его жизнь — вращающееся падение, бедняга хватается за что попало, чтобы остановить это падение, и все ухваченное тащит с собой. Он приводит нас в уныние. А дождь все льет и льет. Вышла из строя плита «АГА». А ведь огонь здесь такая же драгоценная вещь, как и для первобытного человека. Мы чувствуем себя всеми покинутыми; луна злобно сверкает на небе. Свет ее отражается во враждебном море.
10 декабря
Слава Богу, закончил работу над сценарием «Волхва».
Влияние свободного времени на восприимчивость. У большинства писателей, живших до двадцатого века, было больше времени для созерцания; они уходили в предмет изучения с головой — нам такого даже не вообразить, — само слово «созерцание» устарело. Экономические условия дают теперь гораздо меньше времени писателям — и художникам — для подготовки к творчеству (и для самого творчества). Импрессионизм мог возникнуть как реакция на опостылевший академизм, но мог также возникнуть из потребности создавать картины за более короткий срок, нарабатывать больше за определенное время. Можно пошутить, что импрессионизм появился из-за дефицита слуг.
Издательство «Делл» заплатило 125 тысяч долларов за право издавать в Соединенных Штатах «Волхва» в бумажном переплете. Это известие таинственным образом заставило Элиз[2]целый вечер пребывать в плохом настроении. Подобные новости всегда воспринимаются ею как некая угроза безопасности любви: ведь любовь — это соглашение между несоответствиями. Самое большее, на что мы рассчитывали, — это 60 или 70 тысяч… Но я не могу воспользоваться этими деньгами. Такая бессмыслица. Придется писать умоляющие письма в банк, чтобы зачли мой пятитысячный перерасход.
18 декабря
Все эти дни Элиз полна желчи. Похоже, она решила испортить нашу жизнь здесь, не занимается обустройством, не идет на компромиссы — все должно быть идеальным, а когда так не получается, взрывается в гневе. Ее выводит из себя, если я ухожу на часок в луга, если провожу утро за работой. Все это якобы несерьезно, пустая трата времени… Она ненавидит сельскую местность, этот дом, меня, ненавидит мою жизнь писателя и, конечно, себя, участницу сделки. Для меня такая жизнь — что подъем в гору с трупом на спине, говорящим трупом. Время от времени случается компенсация — прекрасные пейзажи, моменты счастья. Но потом труп возобновляет жалобы, гневается…
Похоже, она вступила в новую фазу жизни, где доминирует мужское начало. Постоянно говорит, что не может вести ту жизнь, какую хочет, иметь интересы, какие хочет, делать вещи, какие хочет… Но это негодование не имеет под собой оснований. Никак не могу ее убедить, что нет у нее никаких серьезных интересов, мощных желаний, и главная беда — в их отсутствии, а вовсе не в том, что их нельзя реализовать; и решить эту проблему можно только с помощью любви — не ненависти. Я никогда не говорю с ней, мне она нужна только как кухарка, служанка и т. д…. Даже если б это было правдой (в какой-то степени это всегда правда; я точно так же могу сказать, что нужен ей как источник финансирования, как истопник, как восторженный поклонник ее достижений в декорировании дома и т. д.), ничего унизительного или недостойного тут нет. Она принимает в штыки саму идею благотворительности, помощи. Последний взрыв негодования произошел из-за моего намерения подарить Джонатану[3] на Рождество пять фунтов — по ее словам, я смешон как всякий работающий на публику сноб. Но я за последние две недели заработал более 70 тысяч фунтов. Неужели этого мало? Мне хочется сделать маленькие подарочки Джейн[4], женщине, живущей по соседству, но нет, лицо ее каменеет и становится похожим на лица сходящих в ад грешников со средневековых картин. На их лицах редко увидишь ужас — в ожесточенном оцепенении падают они в огонь.
Если б только уравновешенность, мягкость, спокойствие могли помочь… Теперь мне ясно, они не помогут — скорее, только ухудшат положение: чем больше здравомыслия я проявляю, тем больший вызываю гнев. Она вступила в разряд вечно недовольных, поэтому удовлетворение на моем лице (или видимость его) — главный раздражитель. Думаю, если б я потерял самообладание, разрыдался, сказал, что не могу больше так жить, она бы стала прежней. Но я не хочу до такой степени отрекаться ни от разума, ни от любви.
1966
АМЕРИКА, 3 января
Ночь в отеле при Лондонском аэропорте. Звук разрезающих темноту реактивных самолетов. Они взмывают высоко над землей; этот новый вид передвижения кажется прекрасным, хотя на самом деле ничего более уродливого не было за всю историю путешествий человечества.
4 января
Едем в Бостон. В Новой Англии жестокий мороз, но солнце светит ослепительно. В сумерках город темно-оранжевый, очень северный и симпатичный по цвету, но нет единого архитектурного стиля. Цветы от Неда Брэдфорда[5], виски от Джулиана[6]; мы чувствуем, как нас окутывает романская щедрость по отношению к привилегированным гостям. В очередной раз меня поражает сходство Америки с Римом: в основе всего — власть, низкое золото, а не золотая середина. Америка в принципе не способна метафорически думать о деньгах.
7 января
Официальный обед в Клубе Союза — старый Артур Торнхилл[7], упоенный успехом удачных продаж «Делл», произнес приветственную речь в мою честь, плавно перешедшую в яростный разнос присутствующих сотрудников: «Джо, твои ребята должны быть шустрее»… «Боб, ты не поинтересовался моим мнением о твоих обложках. Теперь мистер Фаулз — член семьи, и я могу сказать при нем, что они ужасны, и если мы не можем создать ничего лучшего…» Сотрудники улыбались и терпеливо все сносили, а я чувствовал большую симпатию к янки и Бостону. Все придирки по делу, и нам это нравится.
Днем едем в Маршфилд к Брэдфордам. Идет дождь со снегом, пейзаж суровый, как и хозяева, — добрые, суровые, сдержанные люди. Как всегда в их обществе и в этом доме я ощущаю самые важные, вызывающие у меня восхищение американские свойства, они, в сущности, английские, но тут проявляются с большой очевидностью. На следующий день мы покидаем дом. Предки Неда приехали в эти места в 1620 году. Его прабабушка — индианка, но он законченный англичанин: в течение трехсот пятидесяти лет его английские предки жили на обращенном к Англии берегу океана, в месте, где климат сходен с нашим… Утром на побережье близ Кохассета мы смотрели, как высоко вздымаются пенящиеся волны. Триста лет стоять здесь в ожидании кораблей с востока. Нельзя эмигрировать в этот район Америки. Слишком уж он связан с прошлым, как и люди, в которых слишком много английского, чтобы мириться с колониальной дискриминацией.