Джон Фаулз. Дневники (1965-1972)
Шрифт:
Не был здесь пятнадцать лет (только проездом), и меня очередной раз ошеломила невероятная красота этого центра цивилизации, архитектурная роскошь. На пути из Орли в Париж мы проехали мимо бистро «Кафе искусств», — и этим все сказано. Где в Англии встретишь паб с таким названием? Так могут назвать только какое-нибудь модное заведение в Челси. Величие Франции в том, что здесь даже у самых простых людей есть врожденное чувство стиля. Для нас же, англичан, как нации, такая позиция слишком эфемерна.
Мы в театре «Варьете» на репетиции Оссейна. Замечания, которые я сделал на сценической версии, он оставил без внимания. Оссейн не из тех людей, которые обращают внимание на внутреннюю непоследовательность или несоответствия. Главное — общий эффект, сам спектакль. В режиссере однако есть мощь, сила. Героиня — хорошенькое, нежное создание, совершенная европейка (как я там писал? — «такая же закрытая, как отстроченный
Едем в Малагу — два часа в раскаленном Мадриде, затем полет в Андалусию на переполненном самолете. Изнуряющая жара. И удручающая бедность — сточные канавы полны грязи, облупившиеся стены домов, измученное, обреченное, лишенное надежды население. По контрасту вспомнились чистые, свежо побеленные стены греческих домиков; искрящиеся весельем, раскрепощенные люди. Испания — побежденная страна; некоторые страны изначально побежденные — независимо от того, сколько войн они выиграли и сколько проиграли. Грецию побеждали множество раз — и все же она победительница. Здесь же недостает витальности — той, что в избытке обладают греки и евреи: упорного желания выжить и преуспеть.
20 сентября
Беседы с Пэтом Кертисом, — возможно, тайным мужем Уэлч[34], и с самой актрисой. В «Мирамар» он явился первым — стройный молодой человек в светло-синих джинсах и рубашке, зубы слегка выдаются, карие глаза, агрессивность борется в них с неуверенностью; особая манера слушать — с приоткрытым ртом.
В девушке есть нечто отпугивающее, у нее змеиная красота. Сначала гипнотизирует, но потом отступаешь. С такой не хочется жить рядом. Она четко формулирует свои мысли, но в ней нет ничего оригинального — только непреклонное стремление добиться своего, преуспеть в этой жизни. Как и у всех кинозвезд, в ней чувствуешь под наигранной сердечностью ледяное нутро. Я хочу сказать, что эта сердечность сродни ее косметике.
Мы на месте натурных съемок — снимаются сцены на яхте примерно в десяти милях от Нерьи. Бесконечное ожидание солнца, выстраивание кадра, подготовка эффектов, настройка камер, возня со звездами, режиссером… и все ради тридцати секунд экранного времени. Примерно сто пятьдесят человек, которым платят не меньше сотни долларов в неделю, тратят свое время на откровенный идиотизм… Проснувшийся во мне марксист испытывает презрение. Чувство, будто тебя вываляли в грязи.
Гай Грин, будущий режиссер «Волхва», прилетает на пару дней. Пятидесятилетний мужчина с круглыми глазами, в прошлом оператор[35]. Чувствуется, что по-настоящему он не знает ни искусства, ни жизни, но зато понаторел в технике, хороший мастеровой. Очевидно, собирается во многих вещах поддерживать меня, а не голливудскую стратегию Джона Кона. Самое главное, он серьезный человек, а значит — имеет определенные убеждения, которым не станет изменять.
27 сентября
Возвращаемся в Англию на самолете, набитом англичанами, отдыхавшими в Торремолиносе. Какое чуждое и отталкивающее зрелище! Мы летели первым классом, и нашими соседями были отвратительные представители английского высшего сословия. Прожорливые и бесчувственные. Как было радостно вновь оказаться дома, в Дорсетшире, бродить по Дорчестеру, потом поехать на ферму, увидеть фруктовые деревья, овощи, древнее море. Пока нас не было, здесь жили Ронни и Бетса.
30 сентября
Вдоль берега моря — в направлении Стэнтон Сент-Габриел. Серебристо-персиковый день, угасающий и томный. Собирали ракушки. Такого прелестного дня в Испании быть не может. Не хочу больше путешествовать.
20 октября
После замечательного лета вновь неурядицы с Элиз. Она впадает в некое оцепенение, как попавшее в западню животное, — сельское уединение, открытое пространство ее гнетут. На этот раз вспышка ее гнева поразила меня. Я часто предлагаю ей куда-нибудь уехать, и в этот раз искренне этого хотел. При ней я не могу работать, испытывать радость. Серьезное ко всему отношение говорит об отсутствии чувства юмора. Октябрь здесь чудесный, но она не хочет этого замечать. Еще меня расстраивает ее скупость, нежелание
Пишу пьесу — «Чувствительность». В героине есть мои и ее черты, а также Бетсы Пейн и Конни Фаррер[36].
30 октября
Элиз отсутствует уже десять дней. Живу как отшельник, моя единственная приятельница — маленькая синичка, проводящая под моим навесом каждую ночь. Погода отличная — прохладно, но ясно; каждый вечер на небе царит огромная луна. Но есть и свои минусы: я неряшливо одеваюсь, не моюсь, ем что попало и когда придется; на кухне горы мусора и грязной посуды — я же брожу по лугам и впитываю в себя жизнь природы. Это прекрасно само по себе еще и потому, что немногим поколениям суждено такое испытать. Развитие науки и техники, перенаселенность погубят природу. Конечно, останутся заповедники и натуралисты, но к 2066 году никто не сможет вот так таинственно сливаться с природой. Я живу как Джефферис[37], как Джон Клэр[38]. И не могу прославить это в словах — не потому, что не найду их, а потому что не смогу возвыситься над ними. Ведь я сам стал частью природы. Недавно ко мне зашли двое юношей с ружьями и спросили, можно ли им поохотиться на голубей. Я сказал «нет» и очень вежливо постарался им объяснить, почему существуют природные заповедники, и, хотя я сам знаю по опыту, как приятно ощущать в руке ружье… все же «нет». В то же время я колебался, чувствовал себя негодяем, что лишаю юнцов развлечения, и чуть не сказал «да». Но они тоже были детьми природы, и я их перехитрил. Заори я: да как вы смеете, убирайтесь прочь с моей земли, они, конечно же, разозлившись, пошли бы охотиться.
Когда я вернулся, на земляничной грядке сидел старый фазан; он взлетел, не чувствуя ко мне никакой симпатии. А моя синичка чувствует. Вечерами мы смотрим друг на друга — расстояние между нашими глазами два-три фута — и стараемся установить контакт. Она понимает меня (то, что я всегда борюсь с собой и могу убить), а я ее не понимаю.
Не могу назвать себя счастливым отшельником. Мне нужно общество еще одного человека, а может даже троих или четверых — кто знает! Я не могу тосковать по той Элиз, какая она сейчас, но мне постоянно недостает ее прежней. Я живу в двух мирах, в одном я счастлив, «контактен», как говорят янки; в другом — нахожусь в официальном супружестве, кислый, как незрелая смородина, все из рук валится, ничего не получается, ничего не работает. Бесконечные телефонные разговоры с Лондоном, где находится Элиз; она изливает свое горе по поводу квартиры на Пембридж-Крессент, по поводу Анны, а также собственной личности — кто она? люблю ли я ее? любит ее хоть кто-нибудь? — она так одинока. Квартира не меблирована, она сидит в ней и переживает заново события пятнадцатилетней давности: я не терпелив с ней, не поддерживаю этот поиск себя — так оно и есть, это гонка за недостижимым. Ведь она всегда хочет того, чего у нее нет. Это болезнь века. Я пытался написать об этом стихотворение, но потом его порвал. Только первая строка меня устроила. «Хочу больше, хочу больше, хочу больше…» Вордсворт на Лондонском мосту сказал о том же самом лучше[39].
Знаю, что большинство мужчин, большинство мужей помчались бы в Лондон и постарались вытащить ее из трясины, куда она погружается. Но я тешу себя надеждой, что остаюсь нормальным в сумасшедшем мире. Буду взращивать в ней здравый смысл — не допущу, чтоб меня накрыло ее безумие.
5 ноября
Возвращение Элиз. Выглядит измученной. Улыбка искажает ее лицо, как искажает она его у Пьеро. Все, что она рассказывает о Лондоне, подтверждает (хотя она к этому не стремится) мои худшие страхи и подозрения. Сузанна Кинберг проходит полное обследование; Бетсе П. посоветовали сделать то же самое; Берт и Джейн возятся с девушкой, сделавшей аборт; паразит и по совместительству любовник их подруги Дафны закрутил роман с молодой девушкой, и Дафна ушла, оставив дом на Элм-Роу своим обидчикам в один из приступов сочувствия к ним. Меня все это не трогает. «Но где она найдет другого мужчину в ее-то возрасте?» — говорит Элиз. За судьбами всех этих несчастных женщин стоит один и тот же кошмар — одиночество, неприкаянность. Вина нашего общества в том, что оно, эмансипировав женщин, не научило их пользоваться свободой. Они, конечно же, должны быть равными с нами, но им предлагаются только наши способы существования, мужские представления (в социальном и карьерном смысле) о равенстве. Поэтому в выигрыше оказываются только женщины с мужским складом характера, которые могут подражать мужчинам. Что до остальных, то они, подобно птицам в клетках, оказываются в положении, когда не могут позаботиться о себе.