Джон Фаулз. Дневники (1965-1972)

Фаулз Джон Роберт

Съемочная группа в Лондоне, съемки на Майорке закончены. Говорят, Карина всех затмила. Финал снова изменили, но хотя бы не в сторону усложнения. Я потерял к фильму интерес; нет никакого желания вновь входить в эту кухню. Впрочем, мы не можем ехать в Лондон в такую погоду, так что проблема решена.

24 декабря

Зацвели первые фиалки.

25 декабря

В Рождество одни на ферме.

31 декабря

Похоже, все газеты сошлись на том, что 1967 год был неудачным (хотя они и сами приложили к этому руку). Вернулись и прочно укоренились старые национальные грешки; медленно созревающая английская шизофрения распустилась пышным цветом, и эти цветы никого не радуют. В этом году я заработал больше двадцати одной тысячи фунтов — двенадцать из них уйдут на уплату налогов. Будь я бизнесменом, меня бы это злило. А так я остаюсь почти безучастен. Доход свыше десяти тысяч или около того кажется мне несправедливым, и я не хочу делать для себя исключения. Права на «Любовницу французского лейтенанта» я передаю в благотворительный траст, чтобы помочь Хейзел, Анне и остальным родственникам.

Сейчас в Англии интересно жить. Но я далек от всего этого, меня совершенно не волнуют национальные трудности. Словно все происходит в чужой стране — не в моей. Думаю, такое отношение довольно распространено. Огромная разница между тем, что газеты и телевидение говорят о том, что мы думаем, и тем, что мы думаем на самом деле. По сути, все, что нас заботит на низшем уровне, — это сколько денег можно заполучить в современной жизни, то есть сколько свободного времени и развлечений мы можем иметь. И, наоборот, — полное недоверие к общественно-государственным расходам, ко всему общественному. Мнение Британии, роль Британии в мире, судьба Британии — кого это интересует? Мир может спокойно обойтись без англичан; и каждый раз, когда мы вмешиваемся в международные дела (или просто пытаемся проявить дружелюбие — как в вопросе Общего рынка), нас бьют по носу и унижают^[61]. Так что мы пребываем в пассивном состоянии. Думаю, только катастрофа (или медленный естественный процесс) способны вывести нас из этой летаргии.

Кризис или революция — но цена тут такова, что отсеивается даже добро, что приходит вместе со злом.

1968

6–23 января

Элиз уехала. Я предполагал в эти дни закончить «Любовницу французского лейтенанта», но одна захватывающая история, которая некоторое время крутилась у меня в голове, вдруг потребовала, чтобы ею немедленно занялись. Вот я и написал ее за семнадцать дней — 110 000 слов. Раз в день я плотно ел, а работал с девяти до часу или до двух. В каком-то смысле рассказ был реакцией на интеллектуализм рассказанной от третьего лица «Любовницы французского лейтенанта». Ничего серьезного: просто стремительная и таинственная любовная история.

Название: «Кто-то должен это сделать».

29 января

Элиз возвращается. Разлука идет нам на пользу. Ее энергия в борьбе с обстоятельствами, мое равнодушие ко всему, кроме пишущей машинки. Мне нравится жить — но не спать — одному.

17 февраля

Встреча с Теренсом Стэмпом на его съемочной площадке (квартирой место, где он живет, можно назвать с большим трудом) в Олбани. Он как всегда напряженный, слегка мрачноватый — вроде и рад тебя видеть и в то же время не прочь отделаться. Хотя он преуспевает — Феллини приглашает его в свою новую большую картину^[62], — однако производит впечатление человека утратившего связь с реальностью. Еще больше отдален от общества, чем я. На днях он встретил Эдварда Хита^[63], который тоже живет в Олбани. Тот пригласил его на ленч. Тери развлекал его беседой три часа: «Он мог бы узнать для себя много нового, но явно не улавливал сути и как бы не слышал того, что я говорю». Кажется, Хит сказал, что поведение Вильсона^[64] в палате общин испугало и расстроило его. Тери дал такой совет: «ОК, ты сидишь напротив, на скамье оппозиции, видишь, что старик Вильсон встает. Как только его слова начинают тебя раздражать, ты скажи про себя: „Сегодня утром Гарольд проснулся у себя на Даунинг-стрит, спустился на кухню, приготовил отличный чай — нагрел чайник, сделал все по правилам — и понес его наверх своей старухе, надеясь, что вот сегодня она раскроет ему объятия и они наконец хорошо потрахаются. Но старая перечница только вздохнула „О боже!“, повернулась на другой бок и снова заснула. Вот ты и подумай: он хочет расстроить не меня, а свою супружницу или еще кого-нибудь. Так что выяснить нужно только одно: кто так выводит Вильсона из себя, что ему приходится портить мне нервы. Вот тогда я смогу на него влиять“».

Я спросил у Тери, воспользовался ли Хит его советом. «Он ничего не понял, — сказал Тери. — Совсем разучился слушать».

От Тери я пошел повидаться с Роем — он недавно решил, что нам надо встретиться наедине и поговорить об Анне. Хотя об Анне говорилось мало. На самом деле он хотел сообщить мне, что, наконец, его книга в печати. Я сказал: «Ну и хорошо, теперь забудем о прошлогодней истории». Но он не мог. Больше всего его обидело, что я раскритиковал диалог. «Нравственный» аспект был только придиркой. «Вспомни, как обошелся Достоевский с Тургеневым, но тот не обиделся»^[65], — сказал я. «Но между ними не было Анны». Считая себя не хуже Достоевского, он продолжил все ту же тему. Его работа понравилась Хатчинсону, тот не изменил в рукописи ни слова. «Я рад, Джон. Думаю, у меня получилась хорошая книга». И все в таком же роде. Этот разговор происходил в помещении убогого паба в конце его улицы. Он нервничал, бедняга. Старался не быть агрессивным, но у него плохо получалось. Я же кротко смотрел на него, слушал и говорил как можно спокойнее. Как обычно, он в конце сказал, что мы могли бы быть близкими друзьями, я ему нравлюсь — а как насчет моего отношения? Мой ответ был: увы, я рожден троянцем — боюсь греков и т. д. Однако благодаря тому, что он все время говорил о своей книге (она называется «Плач соловьев»), вечер закончился вполне благополучно. Ситуация с Анной, похоже, сводится к тому, что Джуди устала от нее, от смены ее настроений и (возможно) хотела бы выставить ее из дома. Так что теперь мы думаем позволить Анне провести пред дипломный год перед художественным колледжем в Эксетере.

21 февраля

Встреча с адвокатом, который предлагает нам использовать дискреционный траст^[66]; его, похоже, больше забавляет, чем волнует, безнадежность ситуации. Нам не избежать налога на прирост капитала; мне нужно найти такую систему налогообложения, которая не превышала бы 30 процентов оценочной стоимости без учета другого дохода; так что все зависит от того, примет ли на веру Управление налоговых сборов достаточно низкую цифру. Ситуация со сбором налогов становится откровенным фарсом. По меньшей мере, в течение трех лет я не могу публиковать ничего, что не облагалось бы налогом по высшей ставке: выходит, до процентов моих заработков исчезнут в этой ненасытной утробе. Единственный выход — жить за границей. Однако не хочется покидать Англию по материальным причинам — все, что мне остается, это работать даром.

Работаю с девушкой, которая переводит «Волхва» на французский. Она совсем не глупа, но ее окружает удручающая атмосфера усталости и безденежья. Уже появилось несколько смехотворных переводов. И это связано не с выходом фильмов, а с тем, что до процентов всех переводов делаются халтурно. Переводчикам платят гроши — отсюда и такой результат. Это не их вина.

25 февраля

Вчера вечером вернулись из Лондона — поздно, было совсем темно. Я мельком обратил внимание, что не вижу старого вяза в дальней части Бэча. Однако было слишком темно, чтобы делать какие-либо выводы. Но этим утром — сегодня воскресенье — я пошел на зады сада и там обнаружил, что весь нижний Бэч осел. Там, где прежде росли грибы, теперь был крутой обрыв с обнажившейся желтоватой землей. Удивительно, но шедшая под уклон земля опустилась, образовав плоскую поверхность, похожую то ли на теннисный корт, то ли на полигон. По лугу прямо к живой изгороди протянулись огромные трещины; примерно в сорока ярдах от садовой ограды была самая большая расселина. Самый дальний край Бэча рухнул к морю. Необычайная вещь — словно за время нашего десятидневного пребывания в Лондоне Господь Бог решил изменить пейзаж и для этой работы согнал тысячи людей.

Сердце мое екнуло: я тут же понял, что потерял около пятнадцати тысяч, — именно столько мы заплатили за дом и необходимые перестройки. Теперь за все это почти ничего не выручишь. Но после наводящих уныние лондонских прикидок, как сохранить заработанные в будущем деньги или хотя бы суметь их потратить, то, что произошло сейчас, кажется чуть ли не радостным событием… Освобождением. Вызовом. Ясно, что теперь нам придется уехать отсюда — и из страны тоже. После двух часов обсуждения мы решили, что должны жить в Париже. Элиз говорит, что мы еще слишком молоды, чтобы пускать корни. Что-то в этом есть, и это заключается не только во владении слишком многим, не только в антиквариате и оранжереях, но и в любви к одиночеству и природе.

В случившемся обвале есть странная красота хаотического творения: беспорядочные, вздыбленные пласты дерна, обнаженные кремниевые породы, позеленевшая галька, похожая на старые золотые монеты; даже забор покосился, как бы показывая, насколько земля ненавидит заборы, и как она возрадовалась, получив наконец возможность восторжествовать над ними.

Большую часть дня мы провели, стараясь переварить произошедшее. В каком-то смысле мне хотелось немедленно покинуть это место, передав заботу о нем профессионалам, скупщикам мебели, аукционерам, специалистам по сносу и разборке домов. И продолжать жить в другом месте. Не могу присутствовать при упаковке и разборе вещей.