Джон Фаулз. Дневники (1965-1972)

Фаулз Джон Роберт

26 февраля

Погода прекрасная, если не считать холодного восточного ветра.

Любопытно: барсук, чья нора находилась у подножья рухнувшего склона, по-прежнему там, будто ничего не случилось.

Ночное пробуждение, чувство, что все это просто дурной сон, и постепенно приходящее осознание, что случившееся — реальность.

Меньше всего беспокоит потеря денег: в каком-то непонятном для меня смысле они мне противны. Внешне неприятен ущерб, понесенный в Хайгейте, но в глубине души меня это даже радует. Заработанные мною деньги не улучшают положения. Здесь я потерял пятнадцать тысяч фунтов, но заработал намного больше (на бумаге, конечно, не в жизни — из-за налогов) на сценарии для одного только «Волхва». Деньги для меня больше не являются чем-то реальным, как для других людей. Я понял это во время бесед с Боксолом и юрисконсультом по налогам. Для них деньги — нечто, к чему надо относиться серьезно и уважительно; для меня — головная боль, то, что мешает заниматься по-настоящему важными вещами. Поэтому я трачу их беспорядочно.

Все равно что проиграть в рулетку небольшое наследство. Почти удовольствие: ведь мало кто его испытал.

И еще одна вещь: я все больше становлюсь англичанином, для меня Англии слишком много. Болезненная связь с прошлым страны. Тайное освобождение — мечты о поездке на шесть месяцев в Персию, отдыхе в Японии, Перу и в дюжине других мест. Не иметь возможности путешествовать стало своего рода удовольствием — так и запор может стать удовольствием.

27 февраля

Как я был прав, дав этому месту прозвище Nilmanet^[67].

2 марта

Очень странно, что уже седьмой день нет ни ветра, ни дождя, будто земля после той безумной ночи наслаждается покоем и сном. Стараюсь не думать о том, что будет, когда пойдет дождь. Трещины по всему Бэчу постоянно увеличиваются и в длину, и в ширину, а задняя ограда, которая сократилась на несколько футов, торчит из глины, твердой черной глины — ненадежной плиты с песком по верху. Тяжелые глиняные глыбы вышли наружу, когда сошел почвенный слой. Похожие на черные горки, предательски скользкие под золотистым песком и коричневатым слоем суглинка.

Мы оставили ферму на старого Халберда, свекра Джейн, и попросили как можно скорее ее продать. Он так и брызжет оптимизмом, хотя в глазах читается: этого можно было ожидать.

Боксолл — против Парижа. Вчера нас вдохновили Нормандские острова. Но цены на собственность кусаются, и еще мы узнали, что там надо прожить не менее двух лет, чтобы получить разрешение на покупку дома. Боксолл хочет, чтобы мы все время переезжали с места на место, нигде не оседали и таким образом уклонялись от налогов. Мне такая мысль нравится, но она воскрешает в Элиз прежние страхи. На самом деле происходит странная метаморфоза: я рвусь с места, а Элиз вдруг понимает, что несмотря ни на что любит нашу добрую старую ферму.

Неожиданно объявилась сипуха. Прилетела днем, кружила по саду, вокруг студии, сидела на ограде, глазела на меня. Я видел ее здесь впервые, поэтому она казалась не просто птицей, а чем-то большим. Предзнаменованием. Вчера мы полчаса изучали ее белую физиономию в форме сердечка со странными струйками крови, струящимися вдоль клюва из внутренних уголков прекрасных темно-карих глаз (на самом деле это были ржаво-красные перья). Действительно очень красивое, производящее серьезно-комическое впечатление создание — ничего зловещего. Когда она охотится на лету, то похожа на огромного, мускулистого мотылька. Большая голова, символическая плачущая маска создают гротескное впечатление, и в дополнение — аккуратные белые штанишки на лапах.

Сейчас я уже лучше разбираюсь в своей реакции на случившееся и вижу, что осталось одно только облегчение. И ощущение, что, хотя Дорсетшир был тупиком, я рад, что мы его узнали. Такое должно случаться с писателями. Это своего рода проверка стабильности, истинности философского состояния души — своего рода срывание привычных ярлыков. Я называю себя экзистенциалистом, но всегда при этом испытываю некоторую фальшь — интеллектуальную, литературную. Но в этой ситуации такая позиция очень помогла — во всяком случае, до сих пор помогала — принять реальность. На сегодняшний момент мы жертвы двух типов обстоятельств, над которыми не властны: земельный оползень и ситуация с налогами. Но истинная свобода не только в выборе будущих действий, но и в сегодняшнем поведении. Любопытно, меня не покидают мысли о Вольтере — Вольтере в «Кандиде»: тут почти опора, поддержка, шедевр практической помощи в данной ситуации. Его парадоксальный вывод, что жизнь абсурдна, жестока и радостна (нельзя ничего изменить в этих трех определениях, потому что последние два определяют природу первого). В Кандиде (а это сам Вольтер) вызывает восхищение его способность подниматься после каждого удара судьбы и с улыбкой смотреть в будущее. Я читал «Кандида» давно, но в последние дни он припомнился мне вновь, став уместной поддержкой, большим утешением. Думаю, это случилось в тот момент, когда я увидел искореженный луг, и моей первой непосредственной реакцией стал смех. Частично — от шока. Но зрелище и в самом деле было смешным, хотя жертвой стал я сам.

Еще два следствия: во-первых, литературная работа стала приносить больше удовольствия. И — резкая перемена в Элиз: в ней заново вспыхнула любовь ко всему, что есть хорошего в этом месте, — птицам, свету, живым приметам весны. Видеть это все в последний раз или, более точно, как если бы в последний раз.

5 марта

Из Голливуда вернулся Джад, он показал черновой монтаж фильма Зануку и другим воротилам студии «Двадцатый век». По его словам, они пришли в восторг; его слова мало что значили бы для меня, не будь они подкреплены подписанным с Гаем Грином контрактом на полнометражную картину — снимать ее он должен этим летом — и просьбой вырезать последнюю сцену (хеппи-энд в Лондоне), чего мне всегда хотелось самому. Осенью фильм выходит на экраны.

Выгребаем разный хлам — в результате огромный костер. В сумерках я сидел в студии и увидел вдали на заборе большую черную тень. Тень скользнула на землю, прокралась через сад к смоковнице, забралась на нее, нагадила на ограду, погуляла по ней, снова спрыгнула на землю и по тропе пришла под мое окно. Я вышел наружу и позвал ее. Но она убежала. Абсолютно черная кошка. Ни у кого из соседей такой нет. Никогда ее раньше не видел. А потом над моей головой пролетела сипуха.

7–9 марта

Едем в Лондон, чтобы посмотреть черновой монтаж «Волхва». Кроме нас на просмотре присутствовали Джад и Макс — редактор по монтажу. Чувство разочарования — особенно горькое после глупой надежды, вспыхнувшей после реакции Голливуда. Куин хорош, две девушки — тоже, но Кейн исключительно плох, он абсолютно неубедителен в роли выпускника английского университета — пусть даже пролетарского происхождения. На экране видишь просто Кейна, высокооплачиваемую европейскую кинозвезду, — он играет роль, которую не понимает. Похоже, даже не умеет реагировать — не то что играть. Виноват, конечно, Гай Грин — только у Куина есть талант, позволяющий обойтись без режиссера. Ни поэзии, ни тайны. И что всего хуже — они жутко порезали фильм, сцены так быстро сменяют друг друга, что нет ощущения пространства и даже короткой передышки. Провал Кейна, который почти все время находится на экране, особенно ударил по фильму, это единственная роль, которую ни в коем случае нельзя было испортить.

Посмотрел картину еще раз через два дня, часть за частью; на этот раз она не показалась мне такой ужасной, несмотря на то что в промежутке между частями мы увидели по-настоящему блестящий фильм («Слуга Шекспира»), в котором было все то, чего нам не хватало… Любовь, искусство, человечность. Договорились кое-что вырезать, кое-что восстановить, произвести и другие доработки.

А первый вечер был из рук вон плох. Джад во время просмотра исчез — пошел звонить в Рим. Потом мы отправились в «Терраццо», за соседним столиком сидел Дзеффирелли и целая плеяда звезд — Ричард Харрис, Линн Редгрейв. Харрис обратился ко мне, чтобы сказать, как ему понравился «Коллекционер». Я едва мог говорить с ним. Эти знаменитости… как плохо их культ сказывается на искусстве.