Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 10
Шрифт:
— Папа, юристы говорят, что нам больше нечего беспокоиться об издержках, им там удалось что-то устроить.
— Каким образом?
— Этого они не сообщают, только просят передать, чтобы ты больше не волновался.
— Не понимаю я этих юристов, — пожал плечами генерал, — но если они считают, что все в порядке, я очень рад. Я действительно тревожился.
— Конечно, дорогой. Налить кофе?
Однако она продолжала недоумевать по поводу загадочного письма: может быть, у самого Джерри Корвена рыльце в пушку и он счел за благо пойти на это «соглашение»? А потом, кажется, еще существует «королевский проктор», который может наложить запрет на иск? Или тут сыграло роль что-то другое?
Сначала она решила поехать к Тони Круму, но, желая избежать его расспросов, ограничилась тем, что написала ему и Клер. Чем больше она размышляла над письмом Роджера, тем больше приходила к убеждению, что с ним необходимо повидаться. Какое-то бессознательное чувство не давало ей покоя. Поэтому она условилась встретиться с Роджером в кафе возле Британского музея, на его пути домой из Сити, и прямо с вокзала проехала туда. Кафе было «стильное», ему постарались придать сходство — насколько это было возможно в доме, построенном при регентстве, — с «Кофейней», которую посещали Босуэл и Джонсон. Пол, правда, не был посыпан песком, но имел такой вид, как будто это нужно было сделать. Глиняные трубки отсутствовали, зато имелись длинные мундштуки из папье-маше. Мебель была деревянная, свет тусклый. Осталось невыясненным, как одевался в то время обслуживающий персонал, поэтому его одели в ливреи цвета морской воды. На стенах с панелями из магазина на Тотенхем-роуд были развешаны гравюры с изображениями старых постоялых дворов. Несколько посетителей пили чай и курили сигареты. Ни один из них не пользовался длинным мундштуком. Появился «юный» Роджер. Он слегка прихрамывал и выглядел, как всегда, — будто он не совсем тот, за кого его принимают. Роджер обнажил свою желтовато-рыжую голову, и над его выступающим подбородком появилась улыбка.
— Китайский или индийский? — спросила Динни.
— Что хотите.
— Тогда, пожалуйста, две чашки кофе со сдобными булками.
— Булочки! Вот прелесть! Посмотрите, мисс Черрел, как хороши эти старинные медные грелки! Интересно, продаются ли они?
— Вы занимаетесь коллекционированием?
— Кое-что собираю. Какой смысл иметь дом эпохи королевы Анны, если его нельзя соответствующим образом обставить?
— А ваша жена сочувствует этому?
— Нет. Она признает только модные вещи, бридж, гольф и современность. А я не могу равнодушно видеть старое серебро.
— А мне приходится, — пробормотала Динни. — Ваше письмо нас очень обрадовало. Никому из нас в самом деле не придется платить?
— Нет.
Она замолчала, обдумывая следующий вопрос и рассматривая «юного» Роджера сквозь ресницы. Невзирая на свои эстетические вкусы, он казался необычайно практичным человеком.
— Скажите мне по секрету, мистер Форсайт, как это вы ухитрились добиться такого соглашения? Уж не зять ли мой тут причиной?
«Юный» Форсайт приложил руку к сердцу.
— «Язык Форсайта не выдает тайн» (смотри «Мармион» [93]). Но вам тревожиться нечего.
— Не могу, пока не узнаю, в чем дело.
— Если это вас тревожит, то успокойтесь: Корвен здесь ни при чем.
Динни молча съела булочку, потом заговорила о старинном серебре. Роджер показал себя блестящим знатоком различных марок серебра и заявил, что, если она как-нибудь приедет к ним на воскресенье, он ее полностью просветит.
Они расстались очень сердечно, и Динни отправилась к дяде Адриану. Однако где-то в глубине ее души осталось неприятное чувство. Наконец наступило тепло, и за последние несколько дней деревья пышно распустились. На площади, где жил Адриан, было тихо и зелено, словно там обитали не люди, а духи.
Никого не оказалось дома.
— Мистер Черрел обещал вернуться к шести, — сказала горничная.
Динни стала ждать в небольшой комнате с панелями, полной книг, трубок, фотографий Дианы и ее детей. На полу дремал старый колли, а в открытое окно вливался далекий шум лондонских улиц.
Она трепала собаку за уши, когда вошел Адриан.
— Итак, Динни, все кончилось. Надеюсь, ты теперь себя чувствуешь лучше?
Динни протянула ему письмо.
— Я знаю, что с Корвеном это никак не связано. Но ты ведь знаком с Дорнфордом, дядя. И я очень прошу тебя как-нибудь осторожно выпытать у него, не он ли взял на себя издержки.
Адриан подергал бородку.
— Едва ли он мне скажет.
— Но ведь кто-то уплатил… И это мог сделать только он. Идти к нему сама я не хочу.
Адриан внимательно посмотрел на нее. Вид у Динни был задумчивый и сосредоточенный.
— Нелегко это, но попытаюсь. А что же будет с этими несчастными?
— Не знаю. И они не знают. Никто не знает.
— Как на это смотрят твои родители?
— Страшно рады, что процесс окончен, и теперь им, пожалуй, все равно. Но ты поскорее извести меня, дядя милый, хорошо?
— Непременно, дорогая, но вероятнее всего я ничего не узнаю.
Динни отправилась на Мелтон-Мьюз и в дверях встретилась с Клер. Щеки Клер пылали, в ее фигуре и во всех движениях чувствовалась какая-то необычная оживленность.
— Я пригласила сегодня вечером Тони Крума к себе, — сказала она, когда Динни прощалась, чтобы ехать на вокзал. — Свои долги нужно платить.
— О-о… — только и пробормотала Динни.
Слова Клер преследовали ее и в пэддингтонском автобусе, и в буфете на вокзале, где она съела сандвич, и в поезде, увозившем ее домой. Платить свои долги! Первое правило, если хочешь уважать себя! А что, если это Дорнфорд уплатил судебные издержки? Неужели она ему настолько дорога? Уилфрид взял от нее все, что могли дать ему ее сердце, ее надежды, ее желания. Если Дорнфорд хочет получить то, что осталось, — почему бы и нет? Затем она опять начала думать о Клер. Уплатила ли она уже свой долг? Ведь нарушителям закона остается только нарушать его! И все-таки — как много надежд губят иногда в несколько минут!
Она сидела неподвижно. А поезд с грохотом несся сквозь угасавшие сумерки.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Всю эту неделю, проведенную в своем заново отделанном домике в Беблок-Хайте, Тони Крум чувствовал себя глубоко несчастным. Последнее показание, данное Корвеном на суде при вторичном допросе, словно обожгло его, и отрицание Клер ничуть не смягчило боли. Молодого человека терзало весьма старомодное чувство ревности. Известно, что долг жены не уклоняться от объятий мужа, но, при данных обстоятельствах и чувствах Клер, это казалось ему чем-то невозможным, почти чудовищным, и необходимость давать показания сейчас же, вслед за таким жестоким ударом, еще более растравила его рану. В вопросах пола человек крайне непоследователен; сознание того, что он не имеет никакого права на ревность, ничуть не облегчало страданий Тонн. И теперь, через неделю после окончания процесса, получив от нее записку с приглашением, он хотел было совсем не отвечать, или ответить очень резко, или ответить, «как джентльмен», хотя чувствовал, что, несмотря на все колебания, конечно, поедет.
Когда он через час после ухода Динни явился на Мьюз, в голове его царила путаница, а в сердце ныла незажившая рана. Клер впустила его, и они постояли молча, глядя друг на друга. Наконец она сказала со смешком:
— Что ж, Тони, нелепая история, правда?
— Необыкновенно смешная.
— У вас больной вид.
— А у вас прекрасный.
И она действительно была красива — в красном платье с открытой шеей и без рукавов.
— К сожалению, я не одет, Клер. Я не знал, что вы собираетесь куда-то пойти.