Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 13
Шрифт:
Однажды в солнечный полдень, сидя у кустов азалий и наблюдая, как чернокожий садовник — настолько старый, что, как мне рассказывали, он начал жизнь рабом и по сей день сохранил приветливость и учтивость негров тех времен — подрезает ветви, я услышал совсем близко голос Руперта К. Ванесса. Он говорил: «Мисс Монрой, для меня не существует ничего, кроме красоты».
Оба стояли, по-видимому, за купой азалий, ярдах в четырех, но видеть их я не мог.
— Красота — это очень широкое понятие. Скажите точнее, мистер Ванесс.
— Один пример дороже целой тонны теоретических рассуждений. Сейчас красота передо мной.
— Вы уклоняетесь от ответа. О какой красоте вы говорили — красоте плоти или духа?
— Что вы называете духом? Я ведь язычник.
— Да? Я тоже. Однако и греки были язычниками.
— Дух всего лишь сублимация чувственных ощущений.
— Вот как?
— Да, мне понадобилась целая жизнь, чтобы убедиться в этом.
— Значит, то настроение, которое навевает на меня этот сад, — чисто чувственное по своей природе?
— Разумеется. Если бы вы были слепы и глухи, не могли бы обонять и осязать, разве оно возникло бы, это настроение?
— Ваши слова приводят меня в уныние, мистер Ванесс.
— Что поделаешь, сударыня, такова действительность. И я в юности строил воздушные замки, мечтал бог весть о чем. Даже писал стихи.
— Правда? И хорошие, мистер Ванесс?
— Плохие. И очень скоро я понял, подлинные ощущения дороже всех возвышенных грез и стремлений.
— Но что с вами будет, когда все ощущения притупятся? — Буду греться на солнышке и медленно угасать.
— Мне нравится ваша откровенность.
— Вы, разумеется, считаете меня циником. Но я не такое ничтожество, мисс Сабина. Циник — это осел и позер, щеголяющий своим цинизмом. А мне гордиться нечем: не вижу оснований гордиться тем, что вижу правду человеческой жизни.
— А что, если бы вы были бедны?
— Тогда мои органы чувств функционировали бы дольше. А когда они бы в конце концов притупились, я бы умер быстрее от недостатка еды и тепла. Вот и все.
— Вы когда-нибудь были влюблены, мистер Ванесс?
— Я сейчас влюблен.
— И что же, в вашей любви нет преданности, нет ничего возвышенного?
— Нет. Она стремится к обладанию.
— Я никогда не любила. Но мне кажется, если бы любила, я хотела бы отдать всю себя, а не только завладеть любимым человеком.
— Вы в этом уверены? Сабина, а ведь я люблю вас.
— О! Ну что, пойдем дальше?
Я услышал их удаляющиеся шаги и снова остался один; только неподалеку у кустов возился садовник.
«Какая исчерпывающая декларация гедонизма! — думал я. — Как проста и убедительна философия Ванесса! Философия почти ассирийская, достойная и Людовика Пятнадцатого!»
Подошел старик негр.
— Хороший закат, — сказал он учтиво хрипловатым полушепотом. — И мух нет.
— Да, Ричард, очень хороший. Вообще здесь чудесное место, лучшее в мире.
— Самое лучшее, — отозвался негр, растягивая слова. — Когда была война, янки хотели сжечь дом. Те, что пришли с Шерманом. Конечно, они сильно рассердились на хозяина за то, что он перед отъездом спрятал столовое серебро. Мой старик отец был у него вроде управляющего. Так вот, янки забрали его. Майор приказывает моему старику: покажи, где серебро. А мой старик посмотрел на него и говорит: «За кого вы меня принимаете? За черномазого труса, за доносчика? Нет, сэр, делайте что хотите со мной и моим сыном, но я не Иуда, и он тоже. Нет, сэр!» А майор велел поставить его у того высокого дуба, вон там, и говорит: «Ах ты, неблагодарный! Ради тебя мы пришли сюда. Пришли, чтобы освободить вас, негров, а ты не хочешь говорить. Отвечай, где серебро, не то, ей-богу, застрелю!» «Стреляйте, сэр, — говорит мой старик, — но я не скажу». Тогда они начали стрелять так, что пули ложились совсем близко от него: хотели запугать. Я тогда был мальчонкой и собственными глазами видел, сэр, как стоял мой старик, храбро этак, как герой. Они не вытянули из него ни слова, сэр. Потому что он любил своих хозяев, очень любил.
Негр улыбнулся, и по его блаженной улыбке видно было, что он не только рад вспомнить еще раз эту семейную легенду, но что он сам встал бы под пули, но не предал бы людей, которых любил.
— Интересная история, Ричард. Вот только… Упрямый был чудак, твой отец, не так ли?
Негр посмотрел на меня ошеломленно и с явным негодованием, но затем лицо его снова расплылось в широкой улыбке, и он засмеялся хрипло и негромко.
— Конечно, сэр, конечно! Упрямый чудак был мой старик! Да, да! — И он ушел, посмеиваясь.
Не успел садовник отойти, как снова послышались шаги за кустами азалий и голос мисс Монрой:
— Значит, согласно вашей философии, любящие — это фавн и нимфа? А вы сумели бы сыграть такую роль?
— Дайте мне только возможность…
Голос Ванесса прозвучал так горячо, что я отчетливо представил себе, как вспыхнуло его лицо, как заблестели красивые глаза и задрожали выхоленные руки.
За кустом раздался звонкий, задорный смех.
— Ну что ж! Тогда поймайте меня!
Я услышал, как, шурша платьем и задевая им за ветви, побежала мисс Монрой, затем удивленное восклицание Ванесса и его топанье по тропинке среди гущи азалий. Я молил небо, чтобы они не повернули назад и не увидели меня. Напряженно вслушиваясь, я услышал снова смех девушки, затем шумное пыхтение Ванесса, проклятье вполголоса… Издалека донеслось призывное «ау!». Спустя несколько минут появился Ванесс. Он шел, пошатываясь, еле переводя дух, бледный от жары и. дог сады. Грудь его тяжело вздымалась и опускалась, рукой он держался за бок, по лицу градом катился пот. Жалкое зрелище представлял этот побежденный охотник за любовью! Увидев меня, он остановился, пробормотал что-то и, резко повернувшись, пошел прочь. А я смотрел ему вслед и дивился: куда девались его утонченность и щегольство, все то, за что он ратовал?
Я не знаю, как он и мисс Монрой добирались до Чарльстона; полагаю, что не в одном вагоне. Я же всю дорогу был погружен в глубокое раздумье. Я понимал, что стал свидетелем трагедии, и не хотелось мне встретиться снова с Ванессом.
Он не вышел к обеду, а мисс Монрой сидела за столом веселая, как всегда. И хотя я был рад, что он не мог догнать ее, я в глубине души все же досадовал на то, как откровенно молодость торжествует победу. На Сабине было черное платье, в волосах и на груди красные цветы. Никогда еще она не выглядела такой хорошенькой и жизнерадостной.
После обеда, вместо того, чтобы наслаждаться сигарой в прохладной тени у фонтана, я вышел в парк и присел подле памятника какому-то знаменитому в этих местах общественному деятелю. Вечер был чудесный, нежно благоухало неподалеку какое-то дерево или кустарник, а листья акации, озаренные белым электрическим светом, ясно вырисовывались на густой синеве неба. И светлячки. Если бы не было на земле этих жучков, то их, право же, стоило бы выдумать. Словом, вечер был точно предназначен для гедонистов!