Джон Леннон, Битлз и... я
Шрифт:
Но более существенная проблема на тот момент была связана со Стью. Мы все сошлись на том, что он не будет участвовать в записи: все единогласно подтвердили, что Полу, которому и раньше случалось играть на басу, это дается гораздо лучше. Я думаю, Стью прекрасно понимал, как обстоят дела, и избавил нас от неприятной обязанности ставить его в известность о нашем решении. Ведь Стью хотел уйти из БИТЛЗ чтобы посвятить себя живописи и планировал остаться в Гамбурге после окончания связывавшего нас с «Топ Теном» контракта.
— Тебе решать, Стью, — был наш ответ, — ты же знаешь, что никто не хочет, чтобы ты ушел.
Но он уже
— Я подумывал об уходе уже довольно давно, — объяснил он, и это было все, что он сказал.
Но он продолжал нас навещать почти каждый вечер вместе с Астрид.
Когда великий день нашего дебюта настал, четверо БИТЛЗ отправились в студию «Полидор» около восьми часов утра, проведя в постели всего четыре часа. Под глазами у нас были синяки; должно быть, мы были похожи на зомби, когда пришли туда.
В студию? Я сказал «в студию»? Мы спрашивали себя, уж не ошиблись ли мы дорогой. Мы думали, что попадем в настоящую хорошо оснащенную студию звукозаписи: разве Берт не обладал известнейшим в шоу-бизнесе именем, и разве «Полидор» не был престижной фирмой, входившей в состав «Дойч Граммофон»? Вместо этого мы оказались в неприглядном школьном зале, с гигантской сценой и двумя рядами окон.
Звукозаписывающие аппараты находились за кулисами, мы же должны были играть позади Тони на сцене — так, как будто все это записывалось во время концерта. Это не могло быть тем местом, где великий Берт Кемпферт записывал свои романтические произведения для трубы. Это было невозможно! И тем не менее, по-видимому, это было так; во всяком случае Берт, похоже, был вполне удовлетворен такими условиями работы.
Осушив целую груду бутылок кока-колы, которая помогала нам проснуться, мы прилежно принялись снова и снова проигрывать «My Bonnie», меняя каждый раз вступление. Все, вроде бы, шло хорошо, пока Джордж Харрисон не уронил одну из бутылок колы, которая упала на сцену с таким грохотом, словно над нами разразился удар грома.
— Выкиньте вон все эти бутылки! — заорал Берт. — Этот дубль мог бы стать лучшим!
Он казался разгневанным, и все же мы нашли, что он отличный парень.
Все так же аккомпанируя Тони, мы записали еще «Saints», песню собственного сочинения под названием «Why» и одну вещь в более традиционном стиле, «If You Love Me, Baby (Take Out Some Insurance On Me, Baby)».
Нам была предоставлена возможность показать, на что мы способны, и Берт Кемпферт согласился даже послушать в нашем исполнении несколько композиций Леннона и МакКартни; надо сказать, они не заставили его прыгать от восторга. По его мнению, мир еще не был готов принять ни самих БИТЛЗ, ни их композиции. Вместо этого он решил записать «Ain't She Sweet» в исполнении Джона и харрисоновскую пресловутую «Сry For A Shadow».
Берт не желал ничем рисковать, выпуская «My Bonnie — The Saints». Эти вещи были аранжированы лично Тони Шериданом. На обложке пластинки мы значились как «Бит Бразерс», так как Берту показалось, что слово «BEATLES» будет как-нибудь неправильно истолковано немцами. Во всяком случае, факт, что иные шутники и так называли нас «Peedles», очевидно, в связи с нашей небывалой активностью, поскольку жаргонное словечко «peedle» означает мужские половые
«My Bonnie» и «The Saints» пользовались в Германии относительным успехом, в то время как две наши записи без Тони пылились где-то в архивах «Полидора». Они оставались там до тех пор, пока БИТЛЗ не сломали последние преграды на пути к мировому признанию.
Даже если бы Тони Шеридан продал миллион экземпляров своего диска, нам это ничуть не помогло бы разбогатеть, ведь нас во время записи использовали лишь как студийных музыкантов, за что мы и получили заранее оговоренную сумму: по 20 фунтов каждому; ни о каких авторских правах в контракте не было и речи. Мы потратили все деньги на выпивку в тот же вечер. Но зато это была та самая «My Bonnie», которая меньше чем через год привела к нам Брайана Эпстайна. Ему пришлось повидаться также и с Бертом Кемпфертом, потому что мы подписали с ним контракт на год. (У нас был еще один сеанс записи вместе с Тони, во время которого мы записали «Sweet Georgia Brown» и «Skinny Minny».) Но, какова бы ни была продолжительность контракта, — я, признаться, точно не помню, — Кемпферт аннулировал его в пользу Эпстайна.
Несколько лет спустя его спрашивали, не жалеет ли он об этом, но он отвечал, что совсем нет, и продолжал:
— Люди говорят мне: «Вы, должно быть, очень огорчены, ведь вы могли стать миллионером», на что я всегда отвечаю с улыбкой: «Да что бы я стал делать со вторым миллионом?» Нет, серьезно, я вполне преуспел в жизни и со своими собственными дисками. Я счастлив.
(Берт Кемпферт скоропостижно скончался во время летнего отдыха на Майорке после своего турне по Великобритании в 1980 году. Ему было пятьдесят семь лет.)
Наш второй визит в Гамбург был весьма приятным, не считая нескольких незначительных проблем. Больше того, у нас в карманах появились деньги. Конечно, о крупных суммах не было и речи, но мы хотя бы смогли купить себе обновку, даже кожаные штаны и куртки из коричневой замши.
Для нас настало время, когда нужно было садиться на поезд и отправляться в Ливерпуль; это был тяжелый момент прощания с Гамбургом, так не похожий на наше торопливое бегство прошлой зимой. Никогда еще БИТЛЗ не проявляли в чувствах такого единодушия: мы все обливались горючими слезами.
Мы запаслись пивом на дорогу, прежде чем подняться в дортуар и начать собирать вещи. Хорст Фашер, здоровый детина, сбежавший от Кошмайдера, с вытянутой физиономией смотрел, как мы укладываем чемоданы. Мы вспомнили вместе старые добрые времена. Хорст принялся плакать. Мы старались скрыть слезы, но нам это не удалось — вскоре мы уже рыдали навзрыд, и дортуар, в котором частенько раздавались взрывы дикого хохота, теперь огласился всхлипыванием и сморканьем.
— Ну хватит, ребята, — сказал Джордж Харрисон, — кончаем это идиотство.
Внизу было еще хуже. Больше дюжины заплаканных девочек поджидали нас вместе с несколькими пригорюнившимися вышибалами. Мы были приняты в распростертые объятия ветеранами «великой войны» с канадцами, что заставило нас еще пуще расплакаться. Между вздохами и всхлипами девушки кричали:
— Пишите нам! Не забывайте! Мы вас любим! Немцы, я полагаю, не часто показывают свои чувства, и мы — не в большей степени, но в тот момент мы словно оказались в кругу семьи: рукопожатия, объятия, поцелуи; будто мы прощались с родными. Мы пытались унять слезы с помощью пива, но стало только хуже: настоящий потоп.