Джозеф Антон
Шрифт:
— Мы сочли своим долгом сообщить вам об этом, — сказал П. М. — Вот почему мы встречаемся с вами сегодня под нашими настоящими именами.
Выслушивая плохую новость из уст мистера Утро и мистера День, он напряженно ждал продолжения — ждал, что они скажут: враг установил, где вы живете. Но нет, не установил. Будь это так, сказал мистер Утро, положение было бы чрезвычайно серьезным. По меньшей мере это означало бы, что ему до конца дней потребуется полицейская защита.
Он поделился своими опасениями за Зафара, Элизабет, Самин и за мать, живущую в Карачи.
— Ничто не указывает на то, что они намерены напасть на кого-либо из ваших родных и друзей, — сказал мистер День. — Даже чтобы через них подобраться к вам. Вы, однако остаетесь мишенью номер один.
— Возможности отрицать свою причастность они придают особое значение, — сказал мистер Утро. — Их очень сильно критиковали
— Но, — добавил мистер День, желая, видимо, его подбодрить, — об отправке оружия диппочтой, о засылке людей в страну речь пока не идет. До этой стадии еще месяцы, если не годы.
Именно этого он опасался больше всего: тщательно спланированной, долго готовящейся атаки в стиле убийства Бахтияра. Мистер Утро и мистер День не могли сказать, какое воздействие на подобный план способно оказать политическое соглашение с Ираном. Они полагали, что министр иностранных дел Ирана может и не знать о существовании плана.
— О нем осведомлена только очень маленькая группа людей в министерстве информации, — сообщил ему мистер Утро.
— Возможно, в министерстве даже есть люди, которые захотели бы воспрепятствовать такому плану, — сказал мистер День, — но Фаллахиан и Хаменеи, судя по всему, решительно настроены исполнить фетву, и Рафсанджани, вероятно, тоже в курсе.
В определенной мере утешало то, что иранцы не знали, где он живет, и то, что, по мнению мистера День и мистера Утро, угроза со стороны «сообщества в целом» сошла на нет.
— А мы со своей стороны, — заключил мистер Утро, блеснув из-под внешней учтивости суровой сталью, — сделаем все, чтобы сорвать этот план. Надо опустить большой тяжелый кулак точнехонько в его середину. Надо сорвать его с такими политическими последствиями, чтобы впредь неповадно было замышлять подобные вещи.
Может быть, он так говорит просто для того, чтобы я не слишком унывал, подумал он, но это действует. Мне приятно думать про этот кулак.
Между тем в глазах общественности история о фетве уходила все дальше на задний план. Газеты о ней больше не писали, а его видели то там, то здесь: он посещал друзей, время от времени ел в ресторанах, ездил то в одну, то в другую страну на презентации новой книги. Большинству людей было очевидно, что особой опасности уже нет, и многие комментаторы склонялись к мысли, что его продолжают охранять только потому, что он на этом настаивает — настаивает не в силу необходимости, а чтобы потрафить своему колоссальному эгоизму. И в этот-то момент, когда ветер уносил последние обрывки общественного сочувствия, ему и сказали, что опасность сейчас выше, чем когда-либо, что угроза его жизни стала серьезней, нежели все, о чем было известно в прошлом. И он не мог даже заявить об этом. Мистер Утро и мистер День недвусмысленно предупредили его на этот счет.
Эндрю нашел ему дом на Лонг-Айленде, который можно было снять на два месяца на имя Элизабет, — дом, очень уединенно расположенный на дороге Литтл-Нойак-Пат среди холмов над Бриджгемптоном. Хорошо, сказал он Эндрю, давай мы его снимем. Он решил, что продолжит реализовывать свой план: будет шаг за шагом возвращать себе свободу. Решил вести себя так, словно не слышал сказанного в украшенной рождественскими елками крепости. Единственной альтернативой было снова сделаться узником, а на это он не мог согласиться. И потому: да, Эндрю, я готов. Мы приедем. Через несколько дней Рэб Конноли сказал ему: мистер Утро и мистер День теперь думают, что злоумышленники могут попытаться убить его во время заграничной поездки, поскольку сочли, что в Соединенном Королевстве он слишком хорошо защищен. А он собирается провести два месяца на Лонг-Айленде без всякой охраны и берет с собой Элизабет и Зафара! Он вновь почувствовал себя так, словно сидит за рулем «холдена», ударяется о грузовик с дерьмом и летит прямиком на дерево, а самые дорогие ему люди — здесь, в этой же машине. Он поговорил с Элизабет. Она хотела поехать, несмотря ни на что. Поэтому — к чертям, они поедут и тем самым докажут, что это возможно.
Он побывал в Барселоне и выступил там. Слетал в Америку и произнес речь при вручении дипломов в колледже Барда. Никто не покушался на его жизнь. А вот иранского политэмигранта Резу Мазлумана, который при шахе был министром образования, а потом тихо жил в парижском пригороде Кретее, нашли мертвым. Два выстрела в голову, один в грудь. Мир, ненадолго ставший светлее после выхода «Прощального вздоха Мавра», вновь потемнел. В воображении он по-прежнему пытался сочинить для своей собственной истории счастливый финал, но это не очень-то получалось.
Элизабет по-прежнему не была беременна, и в их отношениях опять возникла напряженность. Если она не забеременеет в ближайшее время, надо, настаивала она, попробовать искусственное оплодотворение, хотя его хромосомная транслокация сильно уменьшала шансы на успех. А если она, так или иначе, забеременеет, весьма вероятно, что ее строго охранявшаяся анонимность будет утрачена и о доме 9 по Бишопс-авеню станет широко известно. Это превратит дом в вооруженный лагерь; и в любом случае — как им растить ребенка посреди того кошмара, в котором они вынуждены существовать? Что за жизнь у него будет? Но всем логическим доводам она противопоставляла свою неодолимую потребность в материнстве, а он — свою решимость вести с ней реальную жизнь, и поэтому они готовы были пытаться снова и снова, готовы были сделать все, что потребуется.
Виджай Шанкардасс сообщил из Индии обнадеживающую новость: Индер Гуджрал — министр иностранных дел в новом индийском правительстве — за то, чтобы позволить ему побывать в Индии, и министр внутренних дел с ним согласен. Так что не исключено было, что его долгое изгнание вскоре окончится.
Эндрю показывал издателям план «Земли под ее ногами» и получал обнадеживающие отзывы, но вопрос о долгосрочной публикации «Шайтанских аятов» в мягкой обложке все еще оставался открытым, и Эндрю хотел поставить условием любой сделки с англоязычным издательством, касающейся нового романа, то, что оно возьмет и «Аяты». Издания в мягкой обложке уже продавались во многих странах, а на английском по-прежнему можно было купить книгу, изданную консорциумом, но по существу это была публикация силами автора, и ее нельзя было рассматривать как долгосрочное решение. В Англии Гейл Рибак и британский филиал «Рэндом хаус» двигались к согласию на переиздание «Аятов» в дешевом варианте с эмблемой «Винтидж», но в Америке глава «Рэндом хаус» Альберто Витале был настроен иначе. Решением, предложил Эндрю, может стать издательство «Хольцбринк», чей немецкий филиал «Киндлер» уже выпустил дешевое немецкое издание без всяких осложнений и чей американский филиал «Генри Холт», руководимый колоритным Михаэлем Науманном, судя по всему, был готов выпустить английское издание. Он сказал Эндрю, что в Великобритании хотел бы остаться с «Рэндом хаус», и Эндрю ответил, что пришел к тому же мнению, так что они «работали на одной волне».
Отступив в конце последнего ледникового периода с Лонг-Айленда, ледник оставил там конечную морену, сотворившую поросшие лесом холмы, среди которых они с Элизабет провели то лето. Приземистый, но просторный дом, выкрашенный белой краской, принадлежал Милтону и Патриции Гробоу — пожилой чете, с которой он поначалу не мог видеться, ибо его, по идее, не было на свете: Элизабет якобы приехала на лето одна, «чтобы писать и встречаться с друзьями». Позднее, когда супруги Гробоу поняли, что происходит, они были искренне рады, что предоставляют ему летнее убежище. Прекрасные люди, нравственные, либеральные, чья дочь работала в журнале «Нейшн», они были горды — так они сказали — тем, что смогли помочь. А он и до и после «разоблачения» был счастлив в этом месте, где им не угрожало ничего более опасного, чем болезнь Лайма. Они сообщили, где находятся, ближайшим друзьям, от людных мест в Бриджгемптоне, Саутгемптоне и прочих гемптонах держались подальше, гуляли на закате по морскому берегу, и он чувствовал, как всегда чувствовал в Америке, что его подлинное «я» мало-помалу возрождается. Он начал писать новый роман, и дом Гробоу, окруженный полями и лесами, оказался идеальным местом для работы. Медленно стала разворачиваться книга, которая — он начал это понимать — будет длинной. Элизабет увлеклась садоводством и проводила счастливые часы, ухаживая за садом Гробоу. Зафар отправился в Грецию со своей матерью, а потом приехал к ним, полюбил это место, и на время они сделались просто-напросто семьей, проводящей лето у моря. Они заходили в магазины, ели в ресторанах, и, если люди его и узнавали, они были достаточно сдержанны, чтобы его не беспокоить. Правда, однажды Эндрю и Кейми Уайли пригласили их ужинать в ресторан «Ник и Тони», и художник Эрик Фишл, остановившись по пути к выходу у их столика, чтобы поздороваться с Эндрю, повернулся к нему и спросил: «Не должно ли нам всем быть страшно из-за того, что вы здесь?» Единственным ответом, какой ему пришел в голову, было: «Вам — нет, вы же все равно уходите». Он понимал, что Фишл не имел в виду ничего плохого, просто пошутил, но в те драгоценные месяцы, на которые он сумел вырваться из пузыря своей нереальной реальности, ему не хотелось слышать напоминаний о том, что пузырь по-прежнему существует, ждет его возвращения.