Джозеф Антон
Шрифт:
Сафван с Гульджум и конце концов развелись, нежная красавица постепенно превратилась в отвратительно толстую тетку с расстроенной психикой и чрезмерным пристрастием к наркотикам. Ей не было и пятидесяти, когда ее нашли мертвой в своей постели — самая младшая из четырех детей ушла из жизни первой. Въезд в страну был ему к тому времени запрещен, поэтому на похороны ее он не попал, так же как и на похороны матери. После смерти Негин Рушди пакистанские газеты писали, что все, присутствовавшие на ее похоронах, должны молить Аллаха о прощении, ибо новопогребенная была матерью вероотступника. Всё это не прибавило ему любви к Пакистану.
Час Аниса пробил посреди ночи 11 ноября 1987 года, дома после больницы он провел меньше двух дней. Салман отвел его в ванную комнату помыть после приступа кровавого поноса.
Он обнял мать. Она осталась на его попечении.
То, что в клинике Университета имени Ага-хана IV, лучшем лечебном заведении Карачи, исмаилитов[49] пользуют бесплатно, а с остальных берут очень даже немалые деньги, он считал, в принципе, справедливым. Тело отца можно было забрать из морга только после оплаты всех счетов. К счастью, у него была с собой карточка «Американ экспресс», с ее помощью он и выкупил из больницы покойного отца. Когда Аниса принесли домой, простыни на его постели еще хранили отпечаток его тела, на полу у кровати стояли его старые шлепанцы. Дом скоро наполнили мужчины, родственники и друзья — в жарких краях покойных хоронят через несколько часов после смерти. По идее, он должен был взять на себя все похоронные хлопоты, но чувствовал себя абсолютно беспомощным в чужой для него стране, поэтому за дело взялись друзья Самин: они организовали место на кладбище, нашли погребальные носилки и даже договорились с муллой — обойтись без этого было никак нельзя — из ближайшей мечети, похожей по виду на отлитый из бетона геодезический купол Бакминстера Фуллера[50].
Аниса обмыли — он впервые при этом увидел обнаженное тело отца, — после чего похоронный портной зашил покойника в саван. Идти до кладбища было недалеко, носилки, благоухающие цветами и сандаловой стружкой, донесли до уже готовой могилы. В яме стоял могильщик, он спрыгнул туда же и встал в головах, и они вдвоем опустили в могилу Аниса. Это было сильное переживание — стоять в отцовской могиле и, поддерживая тело усопшего под укутанную саваном голову, опускать его на место последнего упокоения. Ему было грустно оттого, что отец, человек огромной культуры и обширных знаний, увидевший свет в освященной именем Мирзы Галиба махалле Баллимаран в Старом Дели, проживший затем несколько счастливых десятилетий в Бомбее, закончил свой путь в таком бездарном, абсолютно ему не подходящем месте. Анис Ахмед Рушди был человеком разочарованным, но хотя бы окончил дни с сознанием, что его любят. Вылезая из могилы, он сковырнул себе ноготь на большом пальце ноги и отправился в расположенную поблизости больницу имени Джинна[51] делать укол от столбняка.
После смерти Анис снился сыну приблизительно раз в месяц. Во сне он бывал неизменно ласковым, остроумным, мудрым, отзывчивым и готовым помочь — словом, идеальным отцом. То есть выходило, что после смерти Аниса отношения между отцом и сыном складывались куда лучше, чем когда он был жив.
У Саладина Чамчи в «Шайтанских аятах» тоже были непростые отношения с отцом, Чангизом Чамчавалой. Первоначально он задумал, что в романе Чангиз тоже умрет, но Саладин опоздает с прилетом в Бомбей и уже не застанет отца в живых, отчего вынужден будет носить в душе груз неразрешенных противоречий. Однако случилось так, что он прилетел из Карачи в Лондон преисполненным счастья от проведенных вместе с отцом последних шести дней его жизни. Под влиянием этих переживаний он принял решение позволить Саладину с Чангизом испытать то же, что происходило между ним и Анисом. Правда, его несколько смущала моральная сторона того, что он собрался делать — писать о только-только случившейся смерти отца. Вдруг у него получится неловко, с неуместным гробокопательским
Он многое позаимствовал из реального своего опыта, вплоть до лекарств, которые давал Анису в те последние дни. «Помимо ежедневных таблеток мелфалана, ему была предписана целая батарея лекарств, призванных сражаться с пагубными побочными спутниками рака: анемией, повышенной нагрузкой на сердце и тому подобными неприятностями. Изосорбид-динитрат, две таблетки, четыре раза в день; фуросемид, одна таблетка, три раза; преднизолон, шесть таблеток ежедневно, по два раза». И дальше в том же роде: агарол, верошпирон, аллопуринол… ПолкИ чудо-лекарств маршем вошли из реальности в художественную прозу.
Он написал и о том, как брил отца — как Саладин брил Чангиза, — и об отважной безропотности умирающего перед лицом смерти. «Сначала в тебе оживает любовь к отцу, а потом приходит умение его уважать». Он написал о кровавом поносе и о рвоте, об ударах электричеством и о простынях, о шлепанцах и о том, как обмывали тело, а потом хоронили его. А еще он написал вот это: «Он учит меня умирать, — думал Салахуддин. — Не отводит глаз, а смотрит смерти прямо в лицо. И ни разу, умирая, Чангиз Чамчавала не произнес имени Божьего».
Именно так умирал Анис Ахмед Рушди.
Заканчивая эпизод, он не видел в нем ни намека на злоупотребление темой. Она трактовалась у него с должным пиететом. Когда рассказ об отцовской смерти был готов, он понял, что вычеркивать его не станет.
В день, когда он улетал к умирающему отцу, Мэриан нашла в кармане его брюк клочок бумаги, на котором его почерком было написано имя Робин, а рядом строчка из песни «Битлз»: волнует всех возлюбленных сильней[52]. Он не мог вспомнить, когда это писал и долго ли бумажка пролежала у него в кармане — с Робин он на тот момент не виделся уже больше года, а записку сунул в карман явно задолго до расставания с ней, — тем не менее с Мэриан случился приступ ревности, и прощание поэтому вышло не самым добрым. Они собирались справить сорокалетие Мэриан в Париже. Болезнь Аниса нарушила их планы.
Не отойдя еще от потрясения, вызванного смертью Аниса, он позвонил ей из Карачи в Лондон и прямо по телефону сделал предложение. Она согласилась за него выйти. 23 января 1988 года они поженились в муниципалитете лондонского района Финсбери, отобедали с друзьями в ресторане «Фредерик» в Излингтоне и провели ночь в отеле «Ритц». Только много лет спустя он узнал, что сестра Самин и ближайшие друзья видели в этой женитьбе дурное предзнаменование, но не знали, как его отговорить.
Через четыре дня после свадьбы он записал в дневнике: «Как же просто уничтожить человека! Придумав себе врага, как легко его раздавить; как быстро он стирается в пыль! Зло: легкость его искушает». Потом он не мог припомнить, для чего он это писал. Очевидно, запись имела отношение к книге, над которой он тогда работал, но в окончательный текст не попала. А всего год спустя эти слова оказались буквально пророческими.
Еще он писал в дневнике: «Если — вопреки душевному раздраю, разводу, смене жилища, книжке про Никарагуа, фильму про Индию и т. п. — я когда-нибудь закончу „Шайтанские аяты“, это будет означать, что я исполнил „первый пункт повестки дня“, дал имена всем составляющим моего „я“. После этого мне не о чем будет писать; ну разве что о человеческой жизни в целом».
В 16:10 вторника 16 февраля 1988 года он вывел прописными буквами всё в том же дневнике: «Я ДОПИСАЛ». В среду 17 февраля внес в текст незначительные исправления и «объявил книгу завершенной». В четверг ксерокопировал рукопись и разослал литературным агентам. За выходные «Шайтанские аяты» были прочитаны Самин и Полин[53]. В понедельник Самин сказала, что книга ей в основном очень понравилась. Только описание смерти Чангиза вызвало у нее смешанные чувства. «Мне все время хотелось сказать: „Я тоже при этом была. Он это говорил не тебе, а мне. Это я ему сделала, а не ты“. Но мне в твоей версии места не хватило, и теперь все будут думать, что все было именно так, как ты рассказал». Ему нечем был ответить на ее упреки. «Ладно, — сказала она. — Главное было выговориться. А в остальном как-нибудь переживу».