Джозеф Антон
Шрифт:
Не обошлось и без черной комедии. Среди героев его фильма был один-единственный политик, Чагган Бхуджбал, первый мэр Бомбея и в ту пору член «Шив Сена» — злобной партии националистов-маратхи и индуистских фундаменталистов, во главе которой стоял Бал Такерей, первую известность приобретший как автор политических карикатур. Чагган Бхуджбал и был ходячей политической карикатурой. Он разрешил съемочной группе сопровождать его на ежегодный фестиваль Ганапати в честь слоноголового бога Ганеши — в прошлом всеиндийский праздник, выродившийся в сборище агрессивных неонацистов, исповедующих всеобщее верховенство индуизма. «Можете называть нас фашистами, — говорил Бхуджбал. — Мы и есть фашисты. Можете называть нас расистами, мы и есть расисты». При этом перед ним на столе стоял телефон в форме зеленой пластмассовой лягушки. Блестящий оператор Майк Фокс, не привлекая внимания хозяина кабинета, снял среди прочего и эту лягушку. Но потом, отсматривая снятый материал, они решили ее выкинуть — глядя на человека, с пеной у рта доказывающего что-то лягушке, невозможно было не умилиться. Создатели
На Джама-Масджид, главной мечети Старого Дели, были вывешены черные флаги в память о расстрелянных в Мируте мусульманах[47]. А он хотел в этой мечети поснимать и обратился за разрешением к имаму Бухари, своенравному старцу крайне консервативных взглядов. Тот согласился на личную встречу, поскольку ему понравилось, что у просителя мусульманское имя Салман Рушди. Встретились они в огороженном мощными стенами «саду», где из каменистой утоптанной земли не пробивалось ни травинки. Недоброй наружности имам, полный, со щербатым ртом и выкрашенной хною бородой, сидел в кресле, широко раздвинув колени; в подоле у него лежала гора мятых банкнот. Вокруг стояли на страже помощники. Рядом с имамом поставили еще одно кресло с плетенным из тростника сиденьем. За разговором он расправлял бумажки и сворачивал в трубочки, похожие на биди, которые крутил другой старик на веранде своего дома в Керале. Готовые трубочки имам вставлял в отверстия в соседнем плетеном кресле — сиденье быстро заполнялось свернутыми из рупий биди, чем выше было достоинство купюры, тем ближе к себе втыкал ее имам. «Да, — сказал он. — Можешь снимать». После фетвы Хомейни тот же самый имам Бухари с кафедры той же самой Джама-Масджид обличал автора «Шайтанских аятов», не подозревая, что однажды вполне мирно с ним беседовал. К тому же в обличениях своих он несколько промахнулся: плохо запомнив, как зовут злодея писателя, вместо него обрушил проклятия на видного мусульманского политика Салмана Хуршида. Такая вышла неприятность — и для имама, и для «не того Салмана».
В Кашмире он несколько дней провел с труппой бродячих актеров, представлявших бханд патхер, комические пьесы на сюжеты из кашмирской истории и старинных легенд, — одной из последних таких трупп, загнанных в нищету непростой и тяжелой политической обстановкой в Кашмире не без участия кино и телевидения. Актеры выразительно рассказывали о своей жизни и отчаянно поносили деспотические порядки, установленные индийскими военными и органами правопорядка; но стоило включить камеру, они начинали лгать, притворяться. Опасаясь последствий, актеры вещали в микрофон о том, как они любят индийскую армию. Использовать их подлинные рассказы без видеоряда он не мог, поэтому в окончательном варианте фильма кашмирские актеры у него вообще не фигурируют, но сам он никогда не забудет их так и не зафиксированные на пленку истории, никогда не забудет зрелище лесной поляны, на которой кувыркались и ходили по канату десятки детей — это получало профессиональную подготовку следующее поколение комиков, на чью долю может и не достаться зрителей, и тогда они, повзрослев, побросают свои бутафорские мечи и возьмутся вместо них за настоящее смертоносное оружие исламского джихада. Много лет спустя эти люди стали главными героями его «кашмирского романа» «Клоун Шалимар».
Самым пронзительным персонажем его фильма оказалась Р., сикхская женщина из Дели, чьи муж и дети у нее на глазах были растерзаны толпой, подстрекаемой, а может, и непосредственно направляемой лидерами Индийского национального конгресса, которые мстили всей сикхской общине без разбора за убийство Индиры Ганди — 31 октября 1984 года ее расстреляли собственные телохранители-сикхи Беант Сингх и Батвант Сингх, сторонники независимости Халистана, отомстив таким образом за штурм индийской армией главной святыни сикхизма, Золотого храма, в котором вождь борьбы за сикхскую независимость Джарнаил Сингх Бхиндранвале засел вместе с несколькими сотнями своих вооруженных соратников. Всего через три года после гибели семьи Р. хватило сил и великодушия, чтобы сказать: «Я не хочу мести, не хочу ни жестокостей, ни Халистана. Я хочу справедливости. Больше ничего».
Он очень удивился, когда индийские власти запретили ему снимать вдову Р. и вообще все, хоть как-то связанное с расправами над сикхами. Но он все-таки записал ее свидетельство на магнитофон и в готовом фильме проиллюстрировал его сменяющими одна другую фотографиями сикхских вдов, ее в том числе, и эти портреты производили впечатление сильнее, чем произвела бы на их месте любая движущаяся картинка. Лондонское представительство высокого комиссара Индии предприняло попытку предотвратить показ фильма на Четвертом общественном канале, но он вышел в назначенное время. Поразительным образом, дабы не предавать огласке причастность правящей партии к резне, унесшей жизни нескольких тысяч сикхов, индийское правительство попыталось заткнуть рот не террористу и убийце, а жертве террора; к чести руководства телеканала, ему хватило смелости и принципиальности не уступить необоснованным требованиям индийцев.
Индию он покидал полный идей, тем, образов, звуков, запахов, лиц, историй, чувственности, энергии и любви. Откуда ему было знать, что отъезд станет началом долгого вынужденного расставания. Индия первой запретила «Шайтанские аяты», после чего ему отказали во въездной визе. (Британским подданным
Он монтировал фильм, получивший название «Загадка полуночи», когда из Карачи позвонил его зять Сафван, муж самой младшей сестры Набилы (в семье ее звали Гульджум, то есть «лапочка»), и сказал, что у Аниса нашли множественную миелому, рак костного мозга. Его лечили, но надежды уже не оставалось. Одно лекарство, мелфалан, могло продлить ему жизнь на несколько месяцев, а то и на год-другой, но все зависело от того, каков будет ответ организма на препарат. Этого пока никто не знал, соответственно никто не мог сказать, сколько Анису осталось. «Что я должен делать? — спросил он зятя. — Может, мы с Самин станем по очереди летать в Индию, чтобы один из нас всегда был рядом с мамой?» (Самин к тому времени снова обосновалась в Лондоне, где занималась внешними связями индийский общины.) Помолчав несколько мгновений, Сафван проговорил с расстановкой: «Салман, брат, бросай всё и прилетай. Покупай билет и лети». Джейн Уэлсли и Джефф Данлоп сразу же согласились его отпустить. Через два дня он прилетел в Пакистан и успел застать последние шесть дней жизни отца.
То были дни любви, возвращения к счастливому неведению. Он дал себе согласие распомнить все плохое: родительские ссоры его раннего детства, пьяные издевательства отца в лондонской гостинице «Камберленд» в январе 1961 года и день, когда он врезал Анису в челюсть. Ему было двадцать, когда ему вдруг надоело покорно сносить злобные пьяные выходки отца, тем более что в тот раз жертвой оказалась мать. Он сначала ударил отца и только потом подумал: Боже мой, он же сейчас даст сдачи. Анис был невысок ростом, но очень силен, если бы он наподдал ему своей мощной как у мясника рукой, мало бы не показалось. Но драться с сыном Анис не стал, а вместо этого молча отошел в сторону, явно пристыженный. Теперь все это ровно ничего не значило. В Анисе из клиники Университета имени Ага-хана IV в Карачи силы уже не было. Лицо у него осунулось, сам он истощал. На вид он был спокоен и ко всему готов. «Я с самого начала говорил врачам, что у меня рак, — сказал он. — И спрашивал у них, куда девалась из меня вся кровь?» Давным-давно, прочитав «Детей полуночи», Анис рассердился на сына из-за персонажа по имени Ахмед Синай, сильно пьющего отца главного героя. Он тогда заявил, что больше с сыном не разговаривает, и пригрозил развестись с женой, которая их мальчику «всякую дурь вбила в голову». Когда к роману пришла слава и друзья начали звонить с поздравлениями, отец сменил гнев на милость. Он сказал Салману: «Не стоит обижаться на младенца, который обмочил тебе колени». Тогда обиделся сын, и потом в отношениях между ними долго еще присутствовала некоторая напряженность. Теперь и это осталось позади. Держа сына за руку, Анис прошептал: «Я злился потому, что все, что ты писал, было правдой».
В следующие несколько дней они воссоздали взаимную любовь и наслаждались ею, как если бы она никогда никуда не девалась. В своем великом романном цикле Пруст стремится заново пережить прошлое, но не искаженное призмой памяти, а именно таким, каким оно было. Им с отцом удалось сделать то же самое с любовью. L’amour retrouv'e[48]. Как-то он взял электрическую бритву и осторожно сбрил отцу щетину.
Анис очень ослаб и попросился домой. Дом родителей в Карачи был совсем не похож на бомбейскую Виндзор-виллу и представлял собой двухэтажную постройку в современном стиле. В пустом бассейне, сидя в зеленой тухлой лужице, застоявшейся в дальнем глубоком углу, ночами напролет квакали лягушки. Как-то раз, когда Анис был еще здоров, они своим концертом вывели его из себя, и он, вскочив посреди ночи, отлупил лягушек резиновой ластой. Большинство от этого не сдохли, а просто вырубились. К утру лягушки пришли в себя и упрыгали куда-то от греха подальше. Они явно тоже были резиновые.
Анису уже было не под силу подниматься по лестнице в спальню, поэтому ему устроили постель в кабинете на первом этаже, где он и лежал в окружении книг. Как выяснилось, он был полным банкротом. В верхнем левом ящике письменного стола у него хранилось несколько пачек пятисотрупиевых банкнот, последние его деньги. На банковских счетах значились отрицательные суммы, кроме того, и за дом он окончательно расплатиться не успел.
Однажды за ужином Сафван, муж Гульджум, преуспевающий инженер-электронщик, рассказал странную вещь. По его словам, он лично контрабандой провез в Пакистан мощнейший в мире компьютер компании «Эф-пи-эс» «Флоатинг пойнт системз», способный производить семьдесят шесть миллионов операций в секунду. Для сравнения: человечески мозг делает за секунду максимум восемнадцать операций. «Обычные компьютеры, — сказал Сафван, — производят не больше миллиона операций». Он объяснил, что привезенный им компьютер необходим для создания мусульманской ядерной бомбы. Даже в Соединенных Штатах таких мощных компьютеров всего штук двадцать. «Если бы стало известно, что одна такая машинка работает у нас в Лахоре, — говорил он с улыбкой, — о всякой гуманитарной помощи Пакистану пришлось бы забыть».
В этом был весь Пакистан. В этой стране он жил в замкнутом мире своей семьи и нескольких друзей, которые на самом деле были Саминиными друзьями, а не его. За пределами этого мира раскинулась глубоко ему чуждая страна. Время от времени снаружи приходили известия вроде сообщенного Сафваном, и тогда ему хотелось сесть в первый же самолет, улететь прочь и никогда больше не возвращаться. Такие известия неизменно приносили милейшие люди с улыбкой на лице — в несоответствии между природными достоинствами этих людей и их поступками как раз и крылась шизофрения, разрывавшая Пакистан на части.