Джозеф Антон
Шрифт:
Помощники Вальрафа засняли все происходящее на пленку и смонтировали новостной сюжет, где они с Несином дружно осудили религиозный фанатизм и слабую реакцию на него Запада. По крайней мере для публики трещина была заделана. Больше они с Азизом Несином не общались. Через два года Несин умер от сердечного приступа.
Дорогой Гарольд!
Спасибо, что дал возможность Элизабет, мне и ребятам посмотреть твою постановку «Олеанны» Мэмета[176], а потом поужинать в «Грилл-Сент-Квентин». Я, вероятно, зря высказал кое-какие критические замечания о пьесе, но ведь я, мне показалось, сделал несколько хвалебных замечаний о том, как ты ее поставил. И совершенно точно зря я сменил тему и заговорил с Антонией про ее книгу о Пороховом заговоре. (Последние годы меня, надо признать, интересуют люди, которым хочется что-нибудь взорвать.) Краем глаза я увидел, что у тебя из ушей повалил пар и твоя радиоактивная сердцевина начала расплавляться. Китайский синдром[177]представлялся
Он полетел в Прагу встретиться с президентом Вацлавом Гавелом, который принял его с огромной теплотой — наконец-то мы встретились! — и говорил о нем публично в таких лестных выражениях, что премьер-министр Вацлав Клаус — правый политик, с которым у Гавела была великая вражда, — «дистанцировался» от этой встречи, что она «носила частный характер» и он о ней не знал (хотя чешская полиция позаимствовала для гостя одну из машин Клауса). Клаус выразил надежду, что это «не повредит» отношениям между Чехией и Ираном.
Он принял участие в международной конференции ПЕН-клуба в Сантьяго-де-Компостела (с авиакомпанией «Иберия» трудностей не возникло), и его спросили про недавние сообщения в прессе о нападках на него принца Чарльза. В ответ он повторил то, что неделю назад сказал испанским журналистам Иэн Макьюэн, приехавший в страну в связи с публикацией его книги: «Охрана принца Чарльза стоит гораздо больше, чем охрана Рушди, а ведь принц вообще ничего интересного не написал». Когда он вернулся в Лондон, на него обрушилась «Дейли мейл», обвиняя чуть ли не в измене: как он посмел насмехаться над наследником престола? «Он злоупотребляет свободой, за которую мы платим», — заявила колумнистка газеты Мэри Кенни. Через пять дней «Детям полуночи» присудили «Букер Букеров» как лучшей из книг, получивших Букеровскую премию за первые двадцать пять лет ее существования. Он радовался этому всего какой-нибудь день — и тут маятник качнулся, произошла очередная ужасная беда.
Наутро после возвращения в Осло с Франкфуртской книжной ярмарки Вильям Нюгор вышел из дому, чтобы отправиться на работу, и увидел, что у его машины спущена задняя шина. Он не знал, что шину специально проколол террорист, спрятавшийся в кустах за машиной. Злоумышленник рассчитывал, что Вильям приблизится к нему, чтобы открыть багажник и достать запасное колесо, и в этом положении станет очень удобной мишенью. Но Вильям был главой большого издательского дома и не собирался менять колесо своими руками. Он вынул сотовый телефон и стал звонить в автосервис. Это поставило злоумышленника перед проблемой: что ему делать — выйти из укрытия, чтобы расстрелять Вильяма в упор, или стрелять из кустов, хотя цель находилась не там, где ему хотелось? Он решил стрелять. В Вильяма попали три пули, и он упал. Группа тринадцатилетних подростков заметила убегавшего мужчину с «темной, плохой кожей», но преступника так и не поймали.
Не будь Вильям таким атлетом, он почти несомненно бы погиб. Но бывший блестящий лыжник оставался в хорошей физической форме, и это спасло ему жизнь. Однако необычайнее всего было вот что: когда Вильяма выписали из отделения интенсивной терапии, врачи сказали ему, что он полностью поправится. Траектории, по которым пули прошли через тело, были, по словам медиков, единственными, по которым они могли пройти, не убив и не парализовав его. Вильям Нюгор, замечательный издатель, был, кроме того, еще и счастливчиком.
Покушение на Вильяма — он понял это, едва услышав о нем, — означало: его другу достались пули, предназначенные ему самому. Он вспомнил, какую гордость испытывал Вильям в прошлом году во время празднества в саду, которое он устроил от имени издательства «Аскехауг». Приобняв своего автора за плечи, издатель вел его через изумленную толпу и знакомил то с писателем, то с оперным певцом, то с крупным бизнесменом, то с влиятельным политиком. Жест в защиту свободы, сказал тогда Вильям, и теперь из-за этого жеста он был на пороге смерти. Но благодаря, во-первых, своему нежеланию самому менять колесо, во-вторых, чуду траекторий он выжил. Пришел день, когда раненый издатель смог недолго поговорить с ним по телефону. Его коллега по «Аскехауг» Хальвдан Фрейхов позвонил Кармел и сказал, что Вильям очень хочет побеседовать с Салманом. Не мог бы он позвонить в больницу? Конечно мог бы! Мужчина из младшего медперсонала, взяв трубку, предупредил, что Вильям говорит пока еще очень тихо. Потом трубку дали Вильяму, но даже после предупреждения это был удар —
Поначалу он даже не понял, что в него стреляли; он оставался в сознании до приезда полиции и дал полицейским телефонный номер сына. «Я страшно кричал, — рассказывал он, — я покатился под уклон с маленького холма и этим, наверно, спас себе жизнь, потому что пропал из виду». В больнице придется пробыть еще долго, но врачи, сипло, с присвистом говорил он, считают полное выздоровление возможным. «Важные органы не затронуты». Потом он сказал: «Я просто хочу, чтобы вы знали: я очень горжусь тем, что издал „Шайтанские аяты“, что участвую в этой истории. Может быть, теперь, если его не поймают, я должен буду жить примерно так же, как вы». Мне очень жаль, Вильям, я должен вам сказать, что чувствую себя ответственным за это… Вильям слабым голосом прервал эти извинения: «Не надо так говорить. Не надо, это неправильно». Но я не могу не чувствовать… «Салман, я взрослый человек, и, когда я соглашался опубликовать „Шайтанские аяты“, я понимал, что тут есть риск, и я пошел на этот риск. Вы не виноваты. Виноват тот, кто стрелял». Да, но я… «И еще одно, — сказал Вильям. — Я только что распорядился о большом переиздании». Красиво вести себя под давлением — так называл это Хемингуэй. Подлинная храбрость, соединенная с высокой принципиальностью. Союз, который не смогли разрушить пули. А они, сволочи, были крупные: калибр — 0,44 дюйма, с мягким наконечником, смертоносные.
Скандинавская пресса после покушения на Нюгора была настроена очень воинственно. Ассоциация норвежских издателей заявила, что хочет знать, каким будет ответ норвежского правительства Ирану. А бывший иранский посол, перешедший в оппозиционную организацию «Моджахедин-э халк», или НМИ («Народные моджахеды Ирана»), сказал, что норвежская полиция четырьмя месяцами раньше сообщила ему о подготовке нападения на Вильяма.
Правительства северных стран были рассержены, но кое-кого стрельба напугала. Министерство культуры Нидерландов, которое намеревалось пригласить его в Амстердам, теперь пошло на попятный, как и «Королевские нидерландские авиалинии». Совет Европы, не один месяц назад согласившийся на встречу с ним, отменил ее. Габи Гляйхман, возглавлявший «кампанию по защите Рушди» в Швеции — хотя они с Кармел Бредфорд постоянно спорили, — был взят под охрану полиции. В Великобритании продолжились личные выпады. Автор статьи в «Ивнинг стандард» назвал его «заносчивым» и «безумным», осмеял как человека, требующего к себе огромного внимания, и глумливо заключил, что он этого внимания не заслуживает, ибо слишком плохо себя вел. Лондонское радио Эл-би-си затеяло опрос слушателей: «Следует ли нам и дальше помогать Рушди?», а в «Телеграф» появилось интервью с Мэриан Уиггинс, в котором она сказала, что ее бывший муж — человек «унылый, глупый, трусливый, тщеславный, склонный к шутовству и морально нечистоплотный». Клайв Брэдли из Ассоциации британских издателей пожаловался, что Тревор Гловер из британского филиала «Пенгуина» блокирует заявление ассоциации о Вильяме. Он позвонил Гловеру — тот поначалу отговаривался, что, мол, ничего не блокировал, просто «обронил фразу мимоходом», потом сказал: «Боже мой, мы все сейчас нервничаем больше обычного, стоит ли поднимать шум, нужна ли эта публичность?» — и наконец согласился позвонить Брэдли и снять наложенное «Пенгуином» вето.
Он получил письмо с угрозой — первое за долгое время. Письмо предупреждало, что «час близится», ибо «Аллах видит все». Подписавший письмо «Д. Али» назвал себя членом «Манчестерской социалистической рабочей партии и антирасистской лиги». Его соратники, утверждал он, следят за всеми аэропортами, люди из организации имеются повсюду — «в Ливерпуле, в Брадфорде, в Хэмпстеде, в Кенсингтоне», — и, поскольку темной зимой им «сподручнее будет сделать свое дело», адресат вскоре «окажется в Иране».
Исабель Фонсека однажды пригласила к себе его, Мартина Эмиса, Джеймса Фентона и Даррила Пинкни, и Мартин, к его глубокому огорчению, сказал, что, по мнению Джорджа Стайнера, он «нарочно затеял большую свару», что в том же духе высказался и Кингсли Эмис, отец Мартина: «Если ты затеял свару, не жалуйся потом, что тебе досталось», и что, на взгляд Эла Альвареса[178], он «сделал это, чтобы стать самым знаменитым писателем на свете». А Джермейн Грир назвала его «мегаломаном», а Джон Ле Карре — «придурком», а бывшая мачеха Мартина Элизабет Джейн Хауард[179] и Сибил Бедфорд[180] считают, что он «сделал это ради денег». Его друзья только посмеялись над этими утверждениями, но к концу вечера у него стало очень тяжело на душе, и оправиться он смог только благодаря любви Элизабет. Может быть, написал он в дневнике, им следовало бы пожениться. Кто смог бы любить его крепче, быть храбрее, добрее, самоотверженнее? Она посвятила себя ему и заслуживала того же взамен. Дома, отмечая годовщину новоселья на Бишопс-авеню, 9, они провели вечер душа в душу, и ему стало лучше.