Джули & Джулия. Готовим счастье по рецепту

С целью сохранить анонимность многие детали, имена и события в этой книге были изменены. Настоящие имена я оставила лишь себе, своему мужу и некоторым известным публичным деятелям, в том числе Джулии Чайлд и ее мужу Полу.

Кое-что я и вовсе выдумала. Например, сцены из жизни Пола Чайлда и Джулии Макуильямс — целиком и полностью плод моего воображения. На их создание меня вдохновили события, описанные в дневниках и письмах Пола Чайлда, в письмах Джулии Макуильямс и в биографии Джулии Чайлд в книге «Аппетит к жизни» (автор Ноэль Райли Фитч). Большое спасибо мисс Райли Фитч за ее замечательный труд, спасибо и библиотеке Шлезингер при Гарвардском университете за то, что открыли для всеобщего пользования архивы Джулии Чайлд.

Как

Итак, спасибо:

Эрику, разумеется;

маме, папе и брату Джордану;

Ханне, Хелен и Эм;

двум техасцам и всем их друзьям;

шестерым демократам с моего бывшего места работы, особенно Аните, Джону, Шерон и Кейти, а также Бену, Питеру, Крису, Эми, Дэвиду и… (секундочку, это уже больше шести, верно?);

Элизабет Гилберт, которая умудрилась спасти мою задницу за двадцать минут, притом что она в этот момент находилась в Афганистане;

Саре Чалфант, которая тоже не раз спасала мою задницу;

Молли, которая в последний момент напомнила мне, что не все и не всегда следует делать по правилам;

Джули Клайн за то, что поверила в меня;

Эрику Стилу за то, что он тоже поверил в меня;

и всем, кто хоть разочек читал мой блог, но в особенности тем читателям, которые стали моей семьей.

Джули Пауэлл родилась и выросла в Остине, в штате Техас; там же познакомилась со своим мужем Эриком. Очень и очень долго она работала секретаршей, а теперь вот сидит в пижаме и пишет книги в своем так называемом лофте в Лонг-Айленд-Сити (Квинс, Нью-Йорк), где кроме нее проживают: муж Эрик, пес Роберт, кошки Максина, Луми и Купер и ручная змея Зузу Марлен.

6 октября 1949 года, четверг

Париж

В семь часов, унылым вечером на левом берегу Сены Джулия во второй раз в жизни принялась жарить голубей.

Первый раз в жизни это случилось на первом утреннем занятии в кулинарной школе Le Cordon Bleu [1] в тесной полуподвальной кухне дома сто двадцать девять по улице Фобур Сент-Оноре. И вот теперь она вновь взялась за дело — в квартире, что они снимали с мужем Полом, на кухне, к которой вела узкая лестница. До того как дом поделили на квартиры, в этой его части жили слуги. Плита и столешницы были низковаты для ее роста, как, впрочем, и все остальное на этом свете. Но ее кухня наверху лестницы все равно нравилась ей больше, чем каморка в Le Cordon Bleu. Ей нравилось, что тут светло и просторно и есть кухонный лифт, на котором можно спустить жареную птицу прямо к столу. Здесь она могла готовить, а муж при этом мог сидеть рядом, за кухонным столом, за компанию. Что до столешниц, она к ним скоро привыкнет — при ее-то росте в шесть футов два дюйма [2] привыкать было не впервой.

Сидя за столом, Пол время от времени щелкал жену фотоаппаратом и дописывал письмо своему брату Чарли. «Если бы ты видел, с каким, остервенением Джулия запихивает перец и свиной жир в зад мертвому голубю, — писал он, — ты бы сразу понял, что у нее уже давно не все дома» [3] .

Пол на самом деле толком еще ничего не видел. Его жена Джулия Чайлд решила научиться готовить. Ей было тридцать семь лет.

Исходя из собственного опыта, осмелюсь утверждать, что Джулия Чайлд впервые приготовила потаж пармантье, пребывая в затяжном приступе уныния. Она пишет, что потаж пармантье, а по-нашему — просто картофельный суп, «аппетитно пахнет, хорош на вкус да и в приготовлении — сама простота». Это первый рецепт в ее первой книге. Она не возражает, если вы добавите в суп морковь, брокколи или же зеленую фасоль, но какой в этом смысл, если цель ваша — сама простота?

Сама простота. Звучит как стихотворная строка, не правда ли? То, что доктор прописал.

Но мне доктор прописал совсем не суп. Мой доктор, а если точнее — мой гинеколог, прописал мне родить ребенка.

— Ваши гормональные нарушения возникли из-за поликистоза яичников, вы об этом уже знаете. Да и вам как-никак под тридцать. Сами посудите — более подходящего времени уже не будет.

Эти слова я слышала не в первый раз. Уже который год мне капают на мозги — с тех самых пор, как я во второй раз продала свою яйцеклетку за семь с половиной тысяч долларов. А в первый раз я вознамерилась выступить донором пять лет назад, и тогда мне было двадцать четыре года. Вообще-то, слово «донор» в данной ситуации звучит нелепо и смешно, ведь, когда просыпаешься после наркоза, расставшись с полудюжиной зародышевых клеток, в приемной больницы тебя, донора, ждет чек на немалую сумму. После первого своего донорства я не собиралась повторять этот опыт, однако три года назад мне позвонил врач с загадочным европейским акцентом и спросил, не желаю ли я прилететь во Флориду для второго захода — видите ли, «наши клиенты остались весьма довольны вашим первым донорством». Донорские яйцеклетки — довольно новая технология, и никто не знает, будут ли доноры яйцеклеток судиться за опеку лет через десять. Поэтому вопрос этот обычно обсуждается с неизбежным использованием неопределенных местоимений и всяческих эвфемизмов. Но смысл этого звонка заключался в том, что где-то в Тампе уже бегает вторая маленькая «я» и родители второй маленькой «меня» настолько довольны ей (или им), что хотят еще одного такого же. Мне хотелось закричать: «Погодите — вы еще пожалеете об этом, когда они достигнут половой зрелости!» Но семь с половиной тысяч долларов, как вы понимаете, на дороге не валяются.

Короче говоря, после этого второго «забора» (в клиниках по лечению бесплодия это называется «забором» — они вообще используют множество двусмысленных определений, прямо как в Библии) у меня и обнаружили поликистоз яичников. Звучит ужасно, но реально это означает, что я разжирею, покроюсь волосами, а чтобы зачать, мне придется выпить гору таблеток. Другими словами, мне еще предстоит наслушаться этого библейско-гинекологического жаргона в клинике бесплодия, правда, уже в другом качестве.

Ну так вот. С тех пор как мне поставили этот диагноз, все врачи словно с ума посходили на почве моих перспектив деторождения. Дошло до того, что волынку «скоро тридцать» завел даже мой добряк-ортопед, седенький дедуля (я и тут отличилась — в двадцать девять умудрилась заработать грыжу межпозвоночного диска).

Ладно мой гинеколог, тот хотя бы знал, о чем говорит. Может, поэтому я героически сдержалась и не заорала на него, когда, протирая расширитель, он повторил это в очередной раз. Правда, когда он вышел, я все-таки запустила ему вслед своей темно-синей шелковой туфелькой — она попала как раз в то место, где секунду назад находилась его голова. Каблук с глухим стуком ударился о дверь, прочертил по ней черную полосу, после чего туфля упала на стол, опрокинув стеклянную банку с ватными палочками. Я кинулась собирать палочки с пола и со стола и запихивать их обратно в банку, а когда до меня дошло, что они теперь уже не стерильные, я просто свалила их в кучу рядом с коробкой с одноразовыми иглами, после чего втиснулась в свой винтажный костюм сороковых годов, которым так гордилась еще утром, особенно после того, как мой сослуживец Нейт заметил, что в нем моя талия выглядит тоньше (при этом исподтишка косился на мою грудь). Правда, после поездки в электричке без кондиционера от Нижнего Манхэттена до Верхнего Ист-Сайда он весь помялся, а под мышками расползлись пятна пота. Потом я тихонько улизнула, заранее приготовив пятнадцать баксов — плату за прием, пока никто не обнаружил, какой разгром я учинила.