Джума
Шрифт:
– Одна из моих далеких прабабушек когда-то блистала в салонах Санкт-Петербурга, а потом в одночасье стала женой каторжанина. Это случилось 14 декабря 1825 года. Так что я лишь продолжу семейные традиции.
– Это разные вещи, - он покачал головой и повторил: - У нас нет будущего.
– Будущее есть даже у мертвых. Просто, как и любое, оно не ведомо нам.
– Я отвезу тебя домой, - проговорил он.
– Утро вечера мудреннее, Настя. Уверен, утром ты встанешь и будешь с ненавистью вспоминать эту ночь.
– Утром я буду вспоминать мужчину, у которого самое лучшее имя
– она смутилась, улыбнувшись, - Впрочем, это твое достоинство, как говорится, "не для прессы".
В ответ он лишь молча покачал головой.
Проезжая мимо одного из работавших ночью киосков, она попросила его остановиться.
– Ты хочешь есть? Господи, какой же я болван! Не догадался даже шампанским тебя угостить! Здесь, наверняка, какую-нибудь дрянь продают. Я знаю один ресторанчик...
– Подожди, - остановила она его, - купи мне, пожалуйста, водки.
– Водки?!! Зачем?!
– Так надо, - в ее голосе послышалась незнакомые ему до сего момента требовательность и жесткость.
– Надеюсь, ты понимаешь, что делаешь, - со вздохом согласился он, вылезая из машины. Потом все-таки наклонился и переспросил: - Ты уверена, что тебе сейчас нужно именно это?
– Уверена!
– четко произнесла она, с мечтательно-дьявольской улыбкой на губах.
Пока его не было, она, опустив стекло, с удовольствием наслаждалась чистым, морозным воздухом, отстраненно наблюдая за стайкой сидящих поблизости на скамейке подростков.
"Глубокая ночь. Наверное, есть кватриры и дома, где их ждут. Но им отчего-то хорошо именно здесь, на заснеженной, тихой улочке. Почему? А почему здесь оказалась я?.." - додумать она не успела, вернулся ее "капитан Немо".
Весь остаток пути он, теряясь в догадках, с содраганием смотрел, как жена второго лица в городе накачивается водкой, причем прямо из горлышка. Один раз он остановил машину и попытался ей помешать, но, встретив шквал неуправляемых эмоций, счел за благо вернуться за руль и продолжить вести машину, изредка бросая на Анастасию Филипповну испуганные взгляды. Что он при этом думал, сформулировать трудно, ибо нельзя описать сумасшедшие мысли мужчины, наблюдающего за респектабельной, красивой женщиной в роскошной соболиной шубе, пьющей из горла сорокаградусное вещество непонятного происхождения и ничего не закусывающей.
Бережно поддерживая под руки, он довел ее до подъезда и далее - лифта.
– Я провожу тебя до квартиры, - его взгляд был сочувствующий.
– Нет, дор-р-ог-гой, - проговорила она заплетающимся языком.
– Еще не время. Сегодня, милый, мой бенефис!
Двери лифта сошлись и последнее, что он увидел - совершенно трезвые, ясные глаза, но страшные разлитой в них и готовой вот-вот выплеснуться через край клокущей яростью.
Он нервно передернул плечами, догадавшись, зачем она пила водку и что произойдет в квартире.
"Сейчас ему электрический стул мягким уголком покажется, а газовая камера - цветочной оранжереей... по сравнению с этой женщиной", - с некоторым сочувствием подумал он о Родионове.
Анастасия Филипповна вышла из лифта и, пройдя неколько шагов, облокотилась о дверь своей квартиры, до отказа утопив кнопку звонка. Она
– Анастасия!
– Мама!
Муж и дочь одновременно кинулись к ней, стараясь удержать, но тотчас невольно отпрянули, ощутив запах водочного перегара. Нащупав ногой дверь, она с треском вдарила по ней, закрывая ее. Подняла голову и, ухмыляясь, с вызовом заявила:
– А вот и я! Что, не ждали?!!
– в ее голосе послышалась угроза.
Она отметила выражение ужаса на бледных, осунувшихся лицах домочадцев.
– Анастасия, где ты была?! Что с тобой произошло?!
– приходя в себя, закричал муж.
– Мама, тебе надо срочно в больницу!
– Молчать!
– рявкнула она.
– Р-разговорчики в стр-р-рою! Сми-и-р-р-но!
Наташка, марш в комнату!
– обратилась к ошелемленной дочери.
– У нас с папочкой сейчас кон... конфиси... конфизисиальный разговор будет! Я буду его "персональное дело" разбирать!
– О, Господи...
– прошептала дочь, поднося руки ко рту, словно хотела заглушить рвавшийся из нее крик. Но, спустя несколько мгновений, ее лицо приобрело выражение восхищения и радости. Наталья прыснула, но, взглянув на отца, быстро прошмыгнула в свою комнату, не забыв, естественно, оставить дверь слегка приоткрытой.
– Где ты шлялась?!!
– побагровев от ярости, закричал Родионов.
Она молча смотрела на него; на губах блуждала презрительная и снисходительная улыбка. Он замахнулся, пытаясь ударить ее по лицу, но не успел. Жена стремительно выбросила вперед ногу, обутую в австрийский, с узкими носками, сапог и саданула ему в промежность. Хватая ртом воздух, выкатив глаза, он отлетел к стене и с шумом приземлился на пол. Из комнаты выскочила дочь.
– Отставить!
– грозно прорычала Анастасия.
– Цюрюк!
Дочь, моргнув несколько раз, выдавила что-то нечленораздельное и поспешила ретироваться.
Родионов, скрючившись, облокотился спиной о стену и, зажмурив глаза, вдруг... заплакал. Он плакал почти беззвучно, временами тоненько всхлипывая и вздрагивая; подтянув ноги к животу и все еще заслоняя руками причинное место. Она, тяжело дыша, смотрела на когда-то даже приятного ей человека, с годами превратившегося в омерзительную личность, "не принадлежащую себе", как любил он повторять в последнее время. Но сейчас ей отчего-то стало безумно жаль его. Ее душа, как хрупкий, белый подснежник, пробивала тяжелый, черный пласт ненависти и холодную, острую корку мести.
"Всего час назад я любила мужчину, ласкала его, целовала. Была поддатливой и покорной в его сильных, крепких руках. Я поднималась с ним на такие вершины, где только солнце, свет и вечное тепло... И вот теперь со мной другой мужчина. И я лечу в бездну. Бьюсь об острые ее уступы, вырываю клочья мяса и слышу, как с хрустом ломаются кости. Где же я - настоящая? С кем из них? И кто виноват - я или они?.."
Она стащила сапоги и рывком - шубу, отбросив все это под вешалку. Затем шагнула и села рядом с мужем на пол. Сидела, подтянув колени и уронив между стройных ног красивые, с гладкой, ухоженной кожей, руки.