Джума
Шрифт:
Артемьев вздрогнул и перевел ошеломленный взгляд на часы.
"Четыре часа... Последний корабль... Ну, конечно! И на нем - архивы контрразведки.
– Он слышал, как собирает вещи Сергей. Вспомнил Варю и, сжав кулаки, не смог сдержать мучительного стона.
– Ну почему?!!
– подумал с яростью, чувствуя, как внутри все тонет в холодном, ледяном омуте бешенства и бессилия одновременно.
– Почему злой, чудовищный рок именно меня определил в его палачи?! За что? Или это счет от Бога, о котором говорил Сергей? Если это первый вексель, то какая же цена будет заплачена за остальные?", - в нем шла
... По измученной, истерзанной России, ощетинившись жерлами ненависти и войны, с невероятной скоростью мчался дьявольский бронепоезд истории, в топке которого ежеминутно сгорали сотни, тысячи жизней, чтобы накормить ненасытное пламя Идеи. И в этом же направлении шел неприметный, маленький человек. Их разделяло всего четыре часа. А потом бронепоезд настигнет его, сметет вихрем с откоса, развеет в прах, словно того и не было вовсе. Что значит еще один маленький человек в сравнении с миллионами, уже сгоревших в топке?
В гостинную вошел Сергей, направляясь к буфету.
– Ты отплываешь на "Императрице"?
– хрипло, пересохшими губами, спросил Артемьев.
– Да, - удивленно посмотрел на него Сергей.
– Это же последний корабль.
– Ты не сможешь эвакуироваться на линкоре.
– Послушай, мы, кажется, все выяснили, - раздраженно заметил Рубецкой.
– Давай не будем вновь возвращаться к этому вопросу. Тем более, времени, практически, не осталось.
– Да, Сережа, не осталось... Линкор "Императрица" не придет в Констанцу. Он взорвется в проливе.
Тот в изумлении уставился на Артемьева, не в состоянии осознать услышанное и поверить ему.
– Но там же раненные!
– придя в себя, воскликнул он.
– Именно поэтому контрразведка вывозит на нем свои архивы.
– И ради нескольких ящиков с бумагами вы решили потопить линкор с беспомощными людьми - слепыми, без рук, без ног. А я... я, как дурак, радовался, что с такой легкостью их пристроил, - он в изнеможении опустился на стул, бессмысленно и отрешенно глядя в пространство.
– Это - судьба, Сергей, оставайся!
– попытался вразумить его Степан.
– Да ты с ума сошел!
– враз подскочил Рубецкой.
– Неужели ты мог подумать, что я способен сбежать с обреченного линкора, как...
– его гнев и возмущение неожиданно угасли, - ... как Маруся.
– Заметив недоуменный взгляд Артемьева, пояснил: - Сегодня утром с линкора на берег "сошла" кошка Маруся - любимица команды, которую матросы упросили капитана взять с собой в эмиграцию.
– Он невесело усмехнулся: - Надо же, контрразведка вас прошляпила, а Маруся учуяла. Недаром матросы, крестясь,твердили: "Гиблый рейс, добра не будет!" - И вдруг спросил: - Твоя работа, товарищ "Тень"? С минуту они неотрывно смотрели друг на друга.
– Степан, - нарушил молчание Сергей, - клянусь честью, никогда в жизни я не посмел бы напомнить тебе... нет, не сегодняшний день... Степа, вспомни Харбин девятьсот десятого года, ту страшную эпидемию. Там были китайцы и монголы, а тут - тем более, свои, русские. Ради раненных, беспомощных людей... Ради русских, Степан! Ведь должен и на войне кто-то оставаться святым!
– Не надо, - жестом остановил его Степан, - дай ручку и чернила. Рубецкой тут же выполнил его просьбу.
У окна, крепко обнявшись, стояли двое. Было заметно: они напряжены, как бывают обычно люди, замершие в предчувствии кульминационной, драматической развязки. Они смотрели на опустевшую улицу, которую, как губка, впитывали ранние, ноябрьские сумерки. Ветер нес по ней обрывки газет, бумаг, афиш, клочья окровавленных бинтов и бесформенного тряпья. Кое-где валялись брошенные, раскрытые баулы - словно маленькие, потерявшиеся дети, в немом, отчаянном крике призывавшие родителей. С неприютного неба, укрытого рванным, лоскутным одеялом туч, медленно падал белый пух первого снега. Казалось, кто-то, в недосягаемой, заоблачной дали, пытается поскорее укрыть людской срам и распри, разруху и кровь, войну и хаос, не в силах более взирать на сотворенное людское зло.
Подгоняемая гулом близкой канонады, с громким ржанием пронеслась лошадь с оборванной упряжью. И отбрасываемый эхом от стен домов стук подков о брусчатку был похож на поминальный звон одинокого колокола.
Наискось, через улицу, прямо к дверям парадного, воровато оглядываясь, пробежал чумазый, в грязной и ветхой одежке, мальчонка. Спустя минуту, послышался робкий стук в дверь.
– Я открою, - Степан бережно отстранил прижавшуюся к нему хрупкую, худенькую девушку в платье сестры милосердия. Заметив в ее лице сомнение и страх, успокоил: - Не бойся, это наверняка от Сергея.
Открыв дверь, увидел того самого мальчонку.
– Дяденька, вам велели передать: "Маруся вернулась", - запыхавшись, торопливо проговорил он.
Артемьев улыбнулся, шире распахивая дверь.
– Заходи, - пригласил тепло и радушно.
– Это еще зачем?
– попятился мальчишка.
– Велено было только передать.
– Заходи, чай будем пить. С настоящим сахарином и с вареньем.
– А не врете?
– подозрительно спросил тот, оценивающе оглядывая Степана.
В переднюю вышла девушка. Протянув руку, сказала:
– Меня зовут Варя. А тебя?
Мальчишка, наконец, доверчиво улыбнулся. Осмелев, переступил порог, тщательно вытер свою руку о штаны и, пожав Варину, чинно представился:
– Георгий.
– Шмыгнув носом, добавил: - Можно просто Егорка.
Они еще долго сидели за столом, пили чай с сахарином и настоящим брусничным вареньем, невесть где раздобытым Сергеем и в последний момент переданным Варе в качестве "свадебного подарка". Канонада смолкла и к утру город запеленали снег и тишина - необыкновенно чистые и светлые. Снег-призрак. Тишина-мираж.
– Дядь Степан, - отчего-то шепотом спросил Егорка, - а беляки не вернутся?
Артемьев не смог разглядеть в утреннем, зыбком свете лиц мальчика и Вари, но почти физически ощутил давление этой странной тишины, смысл которой являлся недосягаемым и непостижимым, неся в себе сокровенное таинство Предтечи.
– Не знаю, Егор. Возможно лучше, если бы они и вовсе не уезжали.
– Он не заметил, как Варя бросила на него предостерегающий, испуганный взгляд.
– Кто - беляки?!
– Русские, Егорка, русские...