Джума
Шрифт:
– Но, позволь заметить, и ты должен понимать: когда начинается гангрена, для спасения организма необходима ампутация пораженного органа.
– Чтобы принимать подобные решения, надо быть хирургом, а не мясником, - парировал Рубецкой, присаживаясь к столу и разливая спирт.
– Выходит, по-твоему, мы - мясники?!
– всплеснув в негодовании руками, вскочил теперь Артемьев.
– А ты представляешь, что проделывают с людьми твои собратья по мундиру в контрразведке? Кожу живьем сдирают!
– Сядь, Степан, - устало проговорил Сергей.
– Вы-то, положим, не с одного-двух, со всей России-матушки содрали.
– Вот так, значит, - Степан лихо опрокинул стопку, отщипнул
– Иначе не выходит, - вздохнул Сергей.
– Пойми, ни одна страна в мире не жила почти тысячу лет в рабстве. Вдумайся: в рабстве! Сначала татаро-монгольское иго, потом - крепостное право. А вы людям, почти не мыслящим жизнь без рабства, решили сразу дать все: равенство, свободу, мир, землю. Они не будут знать, что с этим делать. Сначала их надо научить этим пользоваться.
– Зато вы знали - что делать и как пользоваться!
– зло огрызнулся Степан.
– Царь, вера, Отечество - пафос и слова! Не ради них вы взялись за оружие. Вас лишили рабов, выбили из-под ног опору и смысл жизни распоряжаться чужими судьбами, определяя им место слуги, прачки, кухарки, рабочего или крестьянина. Вы не можете свыкнуться с мыслью, что ваши бывшие рабы оказались достойны вас, что они такие же люди, как и вы.
– Это меня и настораживает, - ничуть не смутился Рубецкой.
– Что бывшие холопы окажутся под стать своим бывшим хозяевам. Когда вы покончите с нами, непременно примитесь друг за друга, только с большими алчностью, жестокостью и коварством. Какие возможны лишь в среде рабов.
– Не думал, что ты способен так ненавидеть, - упрекнул его Артемьев.
– За что же мне любить вас?
– с горечью произнес Рубецкой.
– Вы мечтаете о мировой революции и, прикрываясь высокими идеалами, истребляете своих братьев, вынуждаете их покинуть Отечество, навечно обрекая на скитания и унижения. Кто дал вам право делить нас на "нужных" и "ненужных" для России?!
– Сергей вновь встал. Заходил по комнате, не в силах справиться с охватившим его волнением: - Ты даже представить себе не можешь, что творится в моей душе.
– Он уперся руками в стол и заглянул в глаза Артемьву. Тот невольно отшатнулся, поразившись разлитой в его взгляде болью.
– Страшно? А ты смотри. Смотри и помни! Дав свободу одним, для других вы "милостиво" распахнули ворота тюрьмы, в которой до самой смерти будут греметь кандалами памяти наши души. Мы нынче, как призраки, разбредемся по свету, еще не одно десятилетие пугая его тоскливым, волчьим воем. Мы - никто. Состояния, богатство, чины, - их всегда можно нажить и заслужить. А Россия? Ее не отломишь на память, в акцию не переведешь и в саквояже с двойным дном не вывезешь, - масштаб не тот.
– Он помолчал и продолжал: - Но и вы долго не продержитесь. Рано или поздно вам предъявят счет.
– Уж не вы ли?
– не скрывая сарказма, язвительно спросил Степан.
– Бог, - последовал короткий ответ Рубецкого.
– С каких пор ты стал верующим? Раннее за тобой подобного не водилось, - усмехнулся Артемьев.
– Раньше за мной, Степан, многого не водилось.
– Взгляд Сергея стал задумчивым и отрешенным.
– Иногда мне кажется, перешагнув рубеж этого страшного века, мы второпях не заметили нечто важное и главное, ценное и очень необходимое нам всем. И нельзя уже вернуться, а эта невозможность изменить, ощущение утраченного безвозвратно - ужаснее всего. Как эпидемия чумы... Она, как пал в степи, опустошает огромные пространства, а мы, жалкие и беспомощные, плетемся, не поспевая, за ней в своих убогих кибитках-лазаретах. Весь этот проклятый век пройдет под черным флагом чумы. И,
– Сергей, - в голосе Артемьева послышалось искреннее сочувствие, - я понимаю: в тебе говорят обида и боль. Но это еще не проигранная судьба. Ты - врач. Можешь остаться, принести пользу. Тебя никто не гонит и для тебя всегда найдется место в новой Россиии.
– В том-то и дело, Степан, что я - осколок той, старой, России. Нынче смутное время, но когда-нибудь оно, конечно, закончится. Не будет ни хаоса, ни разрухи.
– Его взгляд стал острым и пристальным: - Но будет другое... Кто-то, наевшись с запасом свободы, равенства и братства, непременно заскучает. Распахнет осоловелые глазоньки, оглядится кругом и завопит в патриотическом угаре: "Враг! Я вижу его! Чувствую!" Он будет визжать столь правдоподобно и самозабвенно, что заставит поверить в свой бред сбежавшуюся на вопли толпу. Вот тогда, Степан, - проникновенным голосом закончил Рубецкой, - мне вспомнят все: белую кость, голубую кровь и этот мундир.
– Боишься?
– напрямую спросил Артемьев.
– Боюсь, - честно ответил Сергей.
– Не смерти. Боюсь умереть с клеймом "врага России". Она такова, что почетнее оказаться побежденным ею, чем принять бесчестье и позор именоваться ее изменником.
– Чем ты думаешь заняться?
– Перед самой войной пришло приглашение из Института Пастера. Обещали лабораторию.
– Значит, Франция, Париж... Там всегда было много русских. Теперь, вероятно, станет больше. Вообщем, почти Россия.
– Ты ничего не понял, Степан, - покачал головой Рубецкой.
– Даже если все русские переедут во Францию, она все-равно никогда не станет называться Россией.
– Ну, - смутился Артемьев и в тоже время решил его поддержать, надеюсь, ты не пропадешь: у тебя нужная и прекрасная профессия.
– Пропаду, Степа, обязательно пропаду!
– В глазах полковника царской армии, потомка древнейшего, аристократического рода, стояли слезы. И гость не в силах был отвести взгляд от сведенного мукой лица.
– У меня теперь одна профессия - человек без Родины.
– Не смей так говорить, слышишь! Обещаю, если решишь остаться или вернуться, я сделаю для тебя все, чего бы мне это ни стоило!
– с отчаянной решимостью воскликнул Артемьев.
Они с минуту в упор смотрели друг другу в глаза.
– Прощай, Степан, - хриплым голосом выдавил Сергей.
– Спасибо, что спас меня и не выдал, - Артемьев встал и направился к выходу.
– Подожди, - услышал за спиной.
– Я спасал не только тебя, но и... Варю. Она бы не перенесла, кабы тебя, дурака, убили.
Степан медленно повернулся.
– Варю? Ты сказал - Варю?!
– Я нашел ее в Астрахани в тифозном бараке, год назад. Она работает в моем лазарете.
Артемьев кинулся к нему, схватил за плечи, встряхнул:
– И ты молчал, Сергей? Ты молчал?!!
– Он прикрыл глаза, из груди его вырвался то ли стон, то ли хрип: - Боже мой, как я ее искал! По всем городам, лазаретам, фронтам...
– Она, по-прежнему, любит тебя. Оставайся здесь. Когда закончится эвакуация, я отправлю ее.
– Рубецкой смотрел с грустной улыбкой.
– Только береги ее, Артемьев. У меня никогда не было никого дороже Вари и... тебя. Он наклонил голову и поспешно вышел из гостинной. Вскоре послышался его преувеличенно бодрый голос: - До отплытия осталось четыре часа. Последний корабль уйдет в сумерках, никто и не заметит ее отсутствия.Ты не представляешь, как она обрадуется.