Эдельвейсы — не только цветы
Шрифт:
Квако ткнул стволом пистолета старику в грудь и выстрелил. Тот грузно рухнул на землю и только слабо прохрипел.
— Жди, придут твои красные.
Перешагнув через труп, Квако пошел к горам.
В станицу не стал заходить: зачем? В мешке у него полно всякой снеди, во фляжке — спирт. Шел почти всю ночь: всего и поспал часа три в стоге сена. Ничего, отоспится… Утром остановился у речки: странно — вокруг никого. Столько солдат шло, а теперь хоть бы одна душа. Да есть ли в этой глуши вообще люди?
Когда выбрался на тропу,
По обочинам вставали дубы, клены, кустился орешник. Сторожко вслушиваясь, Квако разглядывал темнеющие кусты. Пробовал подать голос — никто не откликнулся. Жалел, что ушел один: лучше бы подождать, найти спутника.
В горах быстро темнело, и он, облюбовав камень, что лежал у тропы, сел, прислонился к нему спиной. Услышав шорох в траве, вскочил. Змея? Да нет же, откуда? Ночью змеи спят… Нервы это… Глотнул спирта из фляги, завернулся с головой в плащ-палатку: так безопаснее! Под плащ-палаткой душно, глаза слипаются, тем лучше, скорее бы уснуть. Но едва свел веки, как увидел собаку. Большая, серая, она хватает его за рубаху, тянется к горлу. Квако двигает руками, пытается крикнуть и… просыпается. Что с ним, куда он попал? Ах, да — горы!.. Ощупывает карманы: пистолет… где пистолет? И, найдя за пазухой, облегченно вздыхает: «Слава богу!»
Вано дотянулся до уха Донцова и со свойственным ему простодушием сказал:
— Нехорошо. Ай, как нехорошо. Дрова колол, картошку чистил, а ужин — фрицы съели.
— Брось дурачиться. Не вовремя ты со своими шутками.
— А что шутка? Э-э, Степанка!..
— Да отстань ты! — и слегка оттолкнул Пруидзе.
Тот не удержался на корточках, повалился назад, под ним что-то хрустнуло, расплылось по полу.
— Сметана! Сметана! — зашептал Вано.
Ощупав влажные черепки, Донцов пожалел о сметане. Но тут же, к общей радости, обнаружил в углу кувшин с молоком, куски масла, завернутые в капустные листья. Кувшин пошел по рукам. Ничего не осталось и от масла.
— Наелись, как графья, — заключил Донцов. — Теперь можно и подождать, пока фрицы улягутся.
— Правильно, — подхватил Вано. — Они — спать, а мы — гранату в окно, а сами в подсолнухи… Очень хорошо! — он даже прихлопнул по коленке, радуясь своей находчивости.
— Совсем неправильно, — возразил Донцов. — Ты забываешь о командире.
Но Головеня перебил его:
— Пруидзе прав. Будем выбираться в подсолнухи. Но… без выстрела. Надо избежать шума, иначе не уйти.
Пруидзе встал на лесенку, почти уперся головой в крышку. Во дворе слышались шаги, позвякивание железа…
— Ремонтируют.
— Может, скоро уедут?
— Жди у моря погоды.
Рассчитывать на скорый уход гитлеровцев было так же нереально, как, скажем, рыть подземный ход от погреба к горам. Но и выходить сейчас — верная гибель. Надо выбрать момент. А как его выберешь, если нет возможности наблюдать? Стоит приподнять крышку, как сразу себя
«Как же быть?» — в сотый раз спрашивал себя Головеня и не находил ответа.
Прошло часа четыре, а может и больше. Во дворе слабо заработал мотор и тут же заглох.
— Зажигание не отрегулировал, гад! Будет теперь возиться, жди его, — проворчал Донцов.
Товарищи не отозвались.
Над погребом послышались шаги. Что бы это значило? Головеня оперся рукой о стенку, в другой — пистолет. Солдаты тоже приготовились. Крышка поднялась. Ударил свет, и они увидели на лесенке босые ноги. Это была хозяйка. Ничего не подозревая, медленно спустилась она в погреб, повернулась и вдруг ахнула, увидя давешних гостей. Затряслась, как в лихорадке, из рук ее выпала и покатилась тарелка.
— Тихо, — поднес ладонь к ее рту Донцов. — Кто в хате? Офицеры? Сколько?
— Хто ж их знает. Чи пятеро, чи шестеро… То приходят, то уходят.
— Ну, так слушай, — Донцов взял казачку за руки. — Выдашь — скажу, что я твой брат и что ты меня и моих друзей сама спрятала… И нам, и тебе конец.
— Ой, божичко, да разве ж я нехрещеная? Да и вы ж свои… Як же можно…
Увидев, наконец, черепки на полу, хозяйка глянула в угол и остолбенела:
— Шо ж я им подам… Ни сметаны, ни молока.
— У соседей возьми.
— У кого взять-то: всех коров угнали.
Лейтенант, молчавший все это время, потянулся к хозяйке:
— Нам смерть не страшна. Но запомни: у немцев не хватит веревок, чтобы нас перевешать!
Казачка попятилась к лестницей, судорожно хватаясь за нее, торопливо полезла наверх.
Крышка захлопнулась. В погребе снова стало темно.
— Выдаст? — почти одновременно спросили Донцов и Пруидзе, обращаясь к лейтенанту, будто он мог знать это.
— Быть наготове, — ответил лейтенант.
Донцов притаился, стоя на лестнице: если что — сперва из автомата… Пруидзе взял в каждую руку по гранате. Застыл в ожидании Головеня. Самое страшное было в том, что выбраться из этой западни невозможно. Сиди и жди смерти. А для того, чтобы их убить, достаточно одной гранаты.
«Может, живьем захотели взять?» — подумал Донцов. Хозяйка не внушала ему доверия. Казалось, сейчас явится она в сопровождении трех-четырех гитлеровцев, поднимет крышку и скажет:
— Ну, голубки, вылазьте!
Над погребом опять послышались шаги. Зашуршало сено. Кто-то грузный прошел над самой крышкой. Сено валялось у плетня, хозяйка сушила его… Зачем же сюда?
Неожиданно взревел мотор, в погребе задрожал потолок, посыпалась земля. Танк, судя по всему, тронулся, выехал со двора. «Что ж, это хорошо. Но зачем сено? — недоумевал Донцов. — Поджечь, что ли, собираются? Удушить дымом?» И вдруг ясно услышал визг. Так взвизгивает девушка где-нибудь на сенокосе, нарочито угодив в руки дюжего парня.