Эдгар Аллан По. Поэт кошмара и ужаса
Шрифт:
В "Эврике" По продемонстрировал явную наклонность к мистическому и философскому пантеизму Он замечал: "Я не так уверен в том, что говорю и вижу, что у меня бьется сердце и жива душа… как уверен в непреложности того факта, что все вещи и все идеи вещей во всей бесконечной множественности их связей в некий момент родились из первичного и абсолютного по своей сути единства… И этому возвращению к первоначальному единству, во чрево, то есть процессу, о котором мы рискнули здесь заговорить, суждено повторяться вечно и вечно; будет являться новая Вселенная, а потом разлетаться вдребезги, превращаться в ничто по знаку и в унисон с биением Святого Сердца. Святое Сердце — что это такое? Это мы сами".
Неудивительно, что подобный трактат вызвал недоумение как обычной публики, так и "профессиональных
В то же время очередные приступы пьянства весьма осложнили отношения Эдгара По с миссис Мэри Шю. Она по-прежнему безропотно помогала ему в трудных обстоятельствах, как, например, в ситуации, когда как-то сильно перебравшего По забрали в полицию. Она даже отправила ему на помощь врача, после чего, "обнаруженный смертельно пьяным на руках полицейских, он был отвезен домой в Фордхем (одиннадцать миль), где его ждала несчастная миссис Клемм". Но становилось ясно, что пьяные выходки поэта с каждым разом лишь приближают день его окончательного разрыва с "доброй самаритянкой" из Нью-Йорка.
Последняя фотография Э.-А. По
Не устраивали миссис Шю и новые философские воззрения По, столь явственно выразившиеся в "Эврике". Тем более что устно он позволял себе и еще более жесткие высказывания, в глазах Мэри Шю граничившие с кощунством. Например, ее хороший знакомый, преподобный Джон Генри Хопкинс, уверял, что во время одного из разговоров с ним По будто бы заявил: "Все мое существо восстает при мысли о пребывании в космосе некоего существа, которое превосходит меня". И преподобный добавлял: "Не похоже, чтобы По был христианином". Джон Хопкинс также переписывался с поэтом об "Эврике" еще до ее публикации, жестко критикуя те положения трактата поэта, которые выглядели пантеистически.
В конце концов миссис Шю перестала навещать По и отправила ему прощальное письмо. Он отозвался настоящим воплем отчаяния: "Горе мне! Без верной, нежной и чистой женской любви я вряд ли протяну еще один год!.. Слишком поздно, неумолимая, жестокая волна влечет вас прочь. Наверное, малодушие писать вам подобное, однако для меня это не просто испытание, а испытание страшное".
Впрочем, разрыв дружеских отношений с миссис Шю не раздавил По морально. Более того, в его жизни наступил странный период непонятных параллельных романов и полной неразберихи в отношениях с влюбленными в него женщинами. В очередной раз пытаясь в личной жизни подражать Байрону, Эдгар Аллан По породил лишь новую волну слухов и клеветы в отношении себя.
А еще можно предположить, что различные романы, вызывавшие столько шума и не приводившие ни к чему, По затевал, чтобы подхлестнуть собственное воображение. Ведь именно в это время он продолжал писать стихи, причем некоторые из них явно лирического плана. Осенью 1847 года создается "Улалюм", в конце весны 1848 года — стихотворение "Звон" ("Колокола"), в том же году — "Строки в честь эля" и "К Елене". После написания "Эврики" у По будто бы с новой силой оживилась его первая творческая страсть. Оживилась блистательно и успешно.
После разрыва с миссис Мэри Шю у поэта едва не возник роман с молодой поэтессой Джейн Эрминой Локк, проживавшей в Лоуэлле (штат Массачусетс). Однако из этого мимолетного увлечения ничего не вышло, тем паче что миссис Локк была еще и вполне счастливо замужем. Зато она познакомила Эдгара По со своей подругой Энн (Нэнси) Ричмонд, сразу же очаровавшей поэта. Позднее По описал ее в рассказе "Домик Лэндоры": "Не обнаружив ничего похожего на звонок, я легонько постучал в полуоткрытую дверь тростью. И тотчас же на пороге появилась фигура — молодая женщина лет двадцати восьми — стройная или скорее даже хрупкая, немного выше среднего роста. Видя, как она приближается с какой-то не поддающейся описанию сдержанной решимостью, я сказал себе: "Вот поистине грация, чуждая всякого искусства, — напротив, совершенная самой своей естественностью". Второе впечатление, произведенное ею на меня, но гораздо более глубокое, нежели первое, было впечатление одухотворенности. Столь ярко выраженная, я бы сказал, возвышенность чувств или неземная отрешенность, как та, что светилась в ее глубоких глазах, никогда еще не проникала в самые сокровенные уголки моей души. Не знаю почему, но это особенное выражение глаз, а порою и губ таит в себе самое сильное, если не единственное очарование, способное привлечь меня к женщине".
Несмотря на то что Энн Ричмонд также была замужем за местным бизнесменом, ей явно льстило внимание со стороны известного поэта. А По предпринимал значительные усилия, чтобы расположить красавицу из Лоуэлла к себе.
Но, как ни странно, при таких, казалось бы, глубоких чувствах, охвативших Эдгара По, у него почти параллельно начали развиваться еще два, столь же бурных и столь же платонических, романа. Когда в июле 1848 года По отправился в Ричмонд, чтобы попытаться найти подписчиков для "Стайлуса" среди старых друзей и знакомых, он неожиданно столкнулся с Эльмирой Ройстер. Подруга и возлюбленная времен его юности, браку с которой так безжалостно помешали ее отец и его отчим, ныне превратилась в красавицу-вдову миссис Шелтон. Эдгар По встретился с Эльмирой, и старые чувства вроде бы вспыхнули вновь.
Однако вскоре По пришлось уехать из Ричмонда, и в его жизнь вошла еще одна женщина — Сара Хелен Уитмен, которую ранее он знал только по ее творчеству. Эта поэтесса, постоянно проживавшая в Провиденсе, была очень колоритным персонажем. Биограф По Герви Аллеи так описал ее: "Жившая в Провиденсе (штат Род-Айленд) Хелен Уитмен была душой местного духовидческого братства. В ее руках сходились нити переписки с многочисленными друзьями и единомышленниками, на которых она имела немалое влияние. Прелестная, утонченная, туманно-загадочная и ускользающая, облаченная в покровы из легкого шелка, она являлась, защищаясь веером от чересчур резкого света дня, словно идеальное воплощение духовной женственности, и неслышно, едва касаясь земли изящными туфельками, проплывала мимо — следом, развеваясь, тянулся тонкий, как паутинка, шарф и едва ощутимый запах эфира, которым был пропитан ее платок. Жизнь, то есть жизнь реальная, казалась нестерпимо яркой этой "Елене из тысячи грез". "Ее уютные комнаты были всегда погружены в мягкий полумрак", а приглушить порою слишком острые переживания ей помогал эфир. Крепким здоровьем она никогда не отличалась. Страдая болезнью сердца, она не раз преждевременно сообщала в печальных и многозначительных прощальных письмах к друзьям о своей близкой и неминуемой кончине".
Сначала По вступил с Хелен Уитмен в переписку, но уже 21 сентября 1848 года он сумел приехать в Провиденс и лично представиться заочно околдовавшей его женщине. Отношения их развивались стремительно — на следующий вечер после первой встречи Хелен Уитмен представила его своим близким друзьям. При этом очевидец этого события, миссис Д.К. Барни, так описала поведение влюбленных: "По и Хелен были очень взволнованы. Одновременно встав, они оба очутились в центре залы. Увидев Хелен, он обнял ее, поцеловал. Некоторое время они не размыкали объятий, после чего он проводил ее на место. В полном молчании все наблюдали эту странную сцену". А буквально на следующий день на берегу Сиконк-ривер, на местном кладбище, Эдгар По предложил Хелен выйти за него замуж. Впрочем, поэтесса оказалась не готова к столь стремительному развитию событий — она попросила время на окончательное решение, подчеркнув, что обязана заботиться о больной и престарелой матери.
Видимо, Хелен Уитмен все же пугала репутация По, которая, хоть и была злонамеренно испорчена недоброжелателями, все-таки кое в чем основывалась на правде. Во всяком случае, запойное пьянство поэта от окружающих скрыть было невозможно. После того как По уехал в Нью-Йорк, Хелен отослала ему вслед письмо с отказом, уверяя, что слишком слаба и стара для него. Миссис Уитмен в последнем случае заметно лукавила — ей исполнилось всего лишь сорок пять, и она была лишь на шесть лет старше автора "Ворона".