Эдик. Путешествие в мир детского писателя Эдуарда Успенского
Шрифт:
Balshie djengi означало «большие деньги». Этот английский я понимал! Какое же теплое чувство охватывает от этих воображаемых денег! Денег хватит и теперь, ибо в таком блаженном расположении духа разве может кто-то быть бедным или больным!
В качестве центра целой делегации Эдуард о своих беспокойствах и не вспоминал. Он воспринял этот праздник как свою победу в вечной борьбе с Союзом писателей. То признание, которого он не получил в своей стране, даже если бы пошел с шапкой в руке вымаливать его у господ из Союза, приехало на автобусе прямо в его двор под оком Морозовой.
Реальность и будни долгое время были в его жизни иными. В сентябре 1982 года Эдуард
Немного позднее Эдик возвращается к этому и изливает душу, по своему обыкновению иронично: «Ханну! Меня не выпустили в Финляндию — либо ОВИР захотел намеренно проявить враждебность и нарушить Хельсинкское соглашение. Или же наши боятся, что без меня все дела здесь пойдут тем временем насмарку. Но ты можешь приехать сюда. Так что, пожалуйста, приезжай!»
И тут же, не переводя дыхания, он просит меня поискать устройство, которое, будучи установленным в машине, превращает в моторное топливо сжиженный газ. Казалось, сама мысль о приобретении этого аппарата уже устраняла боль от отказа. Другим нужным устройством было такое, которое позволяло бы делать электрическую акупунктуру. Последнее я нигде не нашел, зато первое, к моему великому удивлению, существовало. В Алппиле обнаружился магазин, в котором эти устройства продавались, и одно такое в свое время, благодаря Володе Смирнову, благополучно доехало до российской земли, где газа всегда хватало и по-прежнему достаточно — даже больше, чем железных дорог.
В иронии — скрытая сила и обаяние писем Эдуарда. Часто он говорит о каком-нибудь деле так: «Когда встретимся, расскажу подробнее». Так и получалось. В письмах просто-напросто нельзя было излить все накопившееся на сердце. К тому же приходилось помнить о возможностях цензуры. Даже Эдуард не всегда хотел рисковать.
Письма, письма. К счастью, их хватает. Опять я слышу его голос, быструю манеру говорить, вижу, как он ходит взад и вперед по комнате и бросается порой то к компьютеру, то к телефону, то в кухню за чаем. Даже холодный чай годится, впрочем, как и горячий. Лишь бы достаточно крепкий, черный как сажа. Когда выпиваешь кружку-другую, машина опять приходит в действие.
В 1996 году, когда уже подули ветра свободы, Эдуард пишет вдруг длинно и восторженно. В этих излияниях виноват я. Я наконец наездил на права, приобрел машину, и мой деревенский мопед марки «Судзуки Лав» стал мне не нужен. Больше никаких поездок в магазин в надежде на милость погоды, в полученном по дружбе в подарок от Эйно Люютинена шлеме оксфордских времен и оксфордской же модели. Это была настоящая антикварная вещь! Хотя, надевая его, я чувствовал себя в первую очередь старым дедом и выглядел соответственно, что подтверждают фотографии. Поскольку Эдуард всякий раз, оказываясь в Ситарле, изъявлял желание покататься на мопеде взад-вперед и даже Лена ездила, я радостно отправил драндулет на восток, очистив место для машины. Приехал Смирнов на своей «Тойоте», упаковал мопед в багажник и исчез. И вот теперь он трещал в Рузе и доставлял там, по-видимому, больше удовольствия, чем я мог предположить:
«Твой подарок произвел здесь изрядный фурор. Все, включая Лену, начали ездить на нем туда-сюда. Затем все собрались посмотреть, поудивляться и оценить эту невиданную штуковину. Лена принесла даже бутылку коньяку. И степень восторга поднялась до небес…
Сегодня Сан Саныч (врач, то есть доктор Александр Александрович Базылев) позвал меня в баню, и я поехал туда на «Судзуки». Сан Саныч тоже отправился кататься и сделал круг по деревне. Так семейное событие переросло в событие местного масштаба. Позднее мы поедем в город Рузу».
Подарок приносил радость какое-то время, но недолго: мопед пропал. Когда пропажу заметили, выяснилось, что пропал и один из рабочих. Ни того, ни другого так и не нашли, хотя Эдуард опубликовал в детском журнале фотографию «Судзуки» и призвал детей помочь в розыске в лучших традициях детективных романов.
Я сижу или, правильнее сказать, почти лежу на двуспальной кровати в ситарлаской мансарде и опираюсь, ради разнообразия, о стену и подушки, целую кучу которых я подложил себе за спину. Время приближается к шести утра. Слишком рано я проснулся, но начало ночи проспал хорошо. Просто сразу при пробуждении этот труд и заключительные предложения его первой версии завертелись в голове: конечно, тут всякий сон пропадет. В воздухе уже чувствуется осень, но все-таки светло, хотя долину завесило плотным туманом. Тем не менее видно, как с востока из-за елового леса поднимается ясный желтеющий день. Так высоко туман ранней осенью еще не достает.
Я пытаюсь размышлять об Эдуарде, о том, что пришло на ум при пробуждении, но сон и мысли отодвигаются более подробным воспоминанием. Я вдруг почему-то вспоминаю, что в начале 80-х годов мы зашли в аптеку на улице Булеварди. Эдуарду нужно было болеутоляющее. Мы его получили, и девушка-фармацевт спросила:
— Saako olla viela muuta? (Еще что нибудь?)
Я перевел фразу, и Ээту ответил:
— Да. Улыбку…
Я перевел пожелание, но фармацевт не улыбнулась. Не улыбнулась, хотя Эдуард повторил просьбу. Но Эдуард не сдавался, и на третий раз улыбка действительно озарила лицо девушки. Культурное различие было сломлено как законом драмы, так и настойчивостью просящего: силой повторения.
К различиям в культурах современному человеку следует привыкать и приспосабливаться. Различия — это богатство, а не что-то типа «прочь от аборигенов страны». Я размышляю об этом в том числе и потому, что здесь, в Ниемеля, недавно побывал мой сын с новой женой — перуанкой Ингрид. Присутствовала и маленькая дочь Лаури от предыдущего брака — Саде. Ей еще нет и четырех, но она подвижная и бойкая. Дочь Эдуарда Таня тоже снова вышла замуж, а муж у нее — китаец; внук Эдуарда получил имя своего деда, а отчество, разумеется, по отцу — Фан: Эдуард Фанович. Дедушкой Эдуарда, однако, назвать нельзя — совсем-совсем. И пожалуй, не скоро будет можно.
Так наши миры медленно расширяются, превращаясь в большой общий дом, из России переселяются в первую очередь на юг и на восток, а уж затем на запад, то есть сюда, и за океан — до самой Америки. В Израиле российских евреев действительно хватает, дискриминированное положение не соблазнило остаться на родине. Из Финляндии народ эмигрирует гораздо меньше, но эмигрирует, и не только с выходом на пенсию, в стремлении к теплу. Сын мой тоже живет в Лондоне из-за своей работы.
До чего мы еще дойдем-докатимся, может быть, и я хоть отчасти успею увидеть. А кто-нибудь другой увидит и больше. Эта мысль заставляет меня подумать немного и о себе, куда же от самого себя денешься. Я размышляю о том, как встретился с Эдуардом, — случайно! И как много я уже получил от него в подарок: целую страну, и язык, и стольких людей, начиная с Толи.