Эдинбург. История города
Шрифт:
И Бернс, и Фергюссон хорошо знали, что оба принадлежат к партии дьявола. Однако Бернс, в отличие от Фергюссона, был сельским парнем, охваченным благоговением перед столицей. Этим во всяком случае объясняется безжизненный неоклассический стиль, в котором он считал подобающим писать в Эдинбурге, где бывал наездами в 1786–1788 годах, как, например, в вымученной хвалебной песне столице «Эдина! Трон шотландской славы!», или в элегии на смерть второго лорда-председателя Арнистона, «Перенесем ли тяжкую утрату?», которую Дандасы, по понятным причинам, не потрудились даже заметить. Бернс, обласканный в столичных салонах как «боговдохновенный пахарь», без сомнения, пытался дать аристократической аудитории то, чего, по его мнению, она от него ожидала: поэзию «правильную» — то есть написанную на английском и согласно классическим канонам (подобно тому, как была «правильна» архитектура Нового города). Можно задаться вопросом, не становился ли постепенно подобный классицизм ширмой для бесплодности. [264]
264
Robert Burns, Complete Poetical Works 1759–1796, ed. J. A. Mackay (Darvel, 1993), 262, 300.
Это чувствовал и сам Бернс. Лучшим произведением, созданным им в Эдинбурге,
265
Robert Burns, Complete Poetical Works 1759–1796, ed. J. A. Mackay (Darvel, 1993), 264, 434.
В салонах Бернсу оказали такое внимание, какого никогда не оказывали ни Фергюссону, ни еще одному поэту, жившему тогда в Эдинбурге — Дункану Бан Макинтайру. Макинтайр сочинял стихи на гэльском — и существовали они только в устной форме, поскольку он был неграмотен. Он родился на границе Аргайла и Пертшира, откуда гэлы могли легко переселиться в центральную Шотландию, когда прежний образ жизни прекратил существование; изгонять их не пришлось. Свидетельств о внутренней миграции шотландцев после Куллодена имеется очень мало, однако несколько наблюдателей отмечали, что все больше и больше непритязательных горцев выполняли теперь обязанности слуг и прочую малооплачиваемую работу. Они влились в общество Эдинбурга, и в городе даже появилась гэльская часовня — в 1767 году, примерно тогда, когда туда прибыл Макинтайр. К этому моменту его произведения уже были опубликованы благодаря помощи собрата-якобита, барда Аласдэра Макмейстера Аласдэра. Это было не важно. В столице Макинтайр превратился в еще одного крестьянина на бесперспективной службе в городской гвардии (без сомнения, он все же был за нее благодарен, поскольку ранее привлекался к суду за незаконное производство виски и не мог рассчитывать на многое). В своей «Oran Dh`un Eideann» («Песне об Эдинбурге») он в своей беспечной манере бросал трезвый взгляд на джентльменов, которых ему полагалось охранять:
’S iomadh fleasgach uasal ann e, A bha gu suairce grinn, F`udar air an gruagan A suas gu b`arr an cinn. Много здесь благородных красавцев, Изящных, с изысканными манерами. Парики их засыпаны пудрой По самые макушки.Или, точнее, на их дам:
’S m`or a tha de bhaintighearnan A null’s a nall an t-sr`aid G`untaichean de ’n t-s`ioda orr, ’Gan sl`iogadh ris a ’bhlar. Много знатных дам Ходит взад-вперед по улице, Все в шелковых платьях, Метущих землю.Только в двух строках своей поэмы более чем в триста строк Макинтайр позволил себе намекнуть на прежнюю власть — здесь, в храме поклонения Ганноверскому дому. Он говорит, что в Эдинбурге есть
Na taighean m`ora r`iomhach Am bu choir an r`igh bhith stad. Большие великолепные дома — В таких бы королю жить. [266]Вот и все подлинные народные голоса эпохи возведения первого Нового города. Едва ли их было больше в эпоху второго Нового города; тогда они уже изъяснялись прозой. Когда Александр Сомервиль уехал в Эдинбург из Берикшира в 1825 году, в экономике начался спад (тот самый, который разорил Скотта). У него была работа на лесопилке; однако другие работники встретили чужака весьма неприветливо — «несколько раз они говорили, что мне могут проломить голову и меня найдут мертвым в Каугейт-Берне». Сомервиль считал, что будь они уверены, что найдут другую работу, они бы забастовали, «но поскольку все было далеко не так, и столько людей оказалось на улице из-за безработицы в ужасных лишениях, они были бессильны». Впоследствии они наконец смягчились и приняли его в свое «братство» на том условии, что он напоит всех виски. Потом Сомервиль перешел на работу в питомник в Инверлите: «Мы жили в бараке, по утрам получали немного жидкой овсяной каши с родом прокисшего кефира, что готовят только в Эдинбурге, картофель с солью и иногда по селедке на обед, тот же кефир и овсянку на ужин. Мы никогда не ели мяса и редко — хлеб». Он зарабатывал по шесть шиллингов в неделю, но тратил на самое необходимое не более четырех. Остальное он откладывал на образование, «часто просиживая до полуночи или вставая на рассвете летом, чтобы читать, писать, заниматься арифметикой и другими науками; также нельзя было обойтись без трат на книги, бумагу и чернила. Также в то время нельзя было не покупать газеты. В парламенте рассматривали билль о реформах». Такова была политическая сознательность шотландского рабочего. [267]
266
The Songs of Duncan Ban MacIntyre, ed. A. Macleod (Edinburgh, 1952), 11. 4929–4933, 4937–4940, 5015–5016.
267
A. Somerville. Autobiography of a Working Man(London, 1848), 107–117, 148–151.
Примерно в то же время в Эдинбург из Кромарти приехал Хью Миллер — и оказался примерно в тех же условиях. Он был каменщиком и, исходя из наблюдений над камнями, с которыми ему приходилось работать, впоследствии написал книгу, которая оказалась весьма популярной — «Старый красный песчаник» (1841). Этот труд внес вклад в развитие геологии и в разворачивавшуюся в викторианскую эпоху дискуссию о сотворении мира и соответствии действительности книги Бытия. Высадившись в Лейте в 1825 году, Миллер получил работу в Ниддри и, в свою очередь, был встречен другими рабочими весьма угрюмо: «Поскольку сарай каменотесов был весь занят, когда я прибыл, меня поставили обтесывать камень прямо при входе, на солнце и ветру, а также на виду у других рабочих, которые отпускали в мой адрес презрительные высказывания, что раздражало больше, чем солнце и ветер». Они прицепились к тому, что Миллер был горцем: «За редкими исключениями все они относились ко мне враждебно и, похоже, считали меня законной добычей своего остроумия». Набожный кальвинист Миллер был поражен городскими привычками. Когда три его товарища получили плату за две недели (6 фунтов), они промотали все за одни выходные, истратив деньги на выпивку и женщин. Еще один парень из деревни, приехавший вместе с Миллером, уступил их насмешкам и по их примеру пустился в разврат. Когда он хвастал своими подвигами на этом поприще и даже подхваченным венерическим заболеванием, Миллер не поверил ему. Тогда парень показал свои язвы; Миллеру пришлось поверить. [268]
268
Hugh Miller's Memoir, ed. M. Shortland (Edinburgh, 1995), 200–219.
Свидетельства представителей рабочего класса, подобные этим, редки, и нам приходится опираться на наблюдения буржуазии, которые в то время, когда Шотландия мучительно переживала рождение современной экономики, приобрели характер какой-то мании. Почти в каждой стране, до сегодняшнего дня, индустриальная революция была необходимым, но весьма болезненным явлением. Люди оказывались вырваны из привычного образа жизни и выброшены в новую в полном одиночестве и — что касалось самых низших слоев — деградировали. Возможность беспорядков, а по сути революции в таких условиях очевидна. В Британии ее удалось избежать благодаря благотворительной деятельности и политическим мерам, направленным на выявление проблем и их решение. По этим причинам документов об условиях труда в то время появилось множество.
Однако мы уже видели, что в Эдинбурге и более удаленных от побережья районах имелись проблемы с промышленными «бунтами», часто описываемыми в академической литературе, в особенности более старого, марксистского толка. Основным занятием населения была добыча угля, которая в то время практически не совершенствовалась. В штольнях Мидлотиана рабочие добывали уголь тем же способом, что и их предки с самого Средневековья. Геологическая обстановка была крайне неблагоприятна, угольные пласты тонкие и сырые, шахтерам приходилось часто стоять или даже лежать в воде, пока они отбивали уголь кирками. Архаичным было и распределение труда в семье. Если отец отсутствовал на рабочем месте по болезни или даже просто из-за похмелья, жена и дети заступали на его место. Обычно отбитый уголь приходилось выносить на поверхность; кто-то подсчитал, что это то же самое, как карабкаться на вершину Седла Артура с весом примерно пятьдесят килограммов четыре раза в день. Эта работа уродовала юные тела, и многие шахтеры заболевали силикозом или, как это еще называли, «черной мокротой». Средняя продолжительность жизни составляла тридцать четыре года по сравнению с пятьюдесятью для рабочих на фабриках. Детям приходилось начинать работать как можно раньше, иногда даже в пять или шесть лет. В 1840 году в шахты направили королевскую комиссию. После ознакомления с документами, составленными ею, парламент запретил работать под землей женщинам и девушкам, а также мальчикам младше десяти лет; с десяти до тринадцати лет разрешалось работать не больше двенадцати часов в день.
Сведения эта комиссия собирала, в частности, в Либертоне — ныне это зеленый пригород Эдинбурга, тогда же он был шахтерской деревней. Выяснилось, что дети работали не меньше взрослых. Джанет Камминг, одиннадцати лет, рассказала, что «работает с отцом уже два года. Отец встает в два ночи, я встаю с женщинами в пять и возвращаюсь в пять вечера, работаю по пятницам весь вечер и возвращаюсь в пять утра». У Агнес Рейд, четырнадцати лет, все было еще хуже: «Я ношу уголь на спине. Не знаю, сколько он точно весит, но это больше центнера (британского. — Авт.). Это очень тяжелая работа, мы часто плачем. Почти никто из девушек ее не любит. Я бы с гораздо большей охотой пошла в прислуги, но думаю, что нужна своему отцу».
Мальчики, отбивавшие уголь киркой, трудились столько же, сколько и взрослые мужчины. Джордж Рейд, шестнадцати лет, говорил: «Я отбиваю уголь уже шесть лет. Пласт толщиной в двадцать шесть дюймов и мне приходится работать, неудобно извернувшись. Мужчинам, которые работают с этим пластом, приходится лежать на боку. Отец взял меня в штольню рано, чтобы я не попал в городе в плохую компанию. Это ужасно тяжелая работа». Джон Кинг, двенадцати лет, даже не ел как следует: «Я работаю все время, пока нахожусь в штольне, и потом получаю капусту или овсяную кашу. Работа такая тяжелая, что отбивает весь аппетит. Я спускаюсь в штольню в три часа утра, но ухожу из дома в два, а возвращаюсь в четыре или шесть вечера». У Александра Рида, двенадцати лет, свободного времени было еще меньше: «Я спускаюсь в штольню в два-три часа утра и рублю до шести вечера. После этого я наполняю вагонетки и ставлю их на рельсы… Вначале мне все время хотелось задремать в штольне, но теперь уже нет. Это ужасная работа. Я работаю с тридцатидюймовым пластом и мне приходится изворачиваться или работать, лежа на боку». Для Джона Джеймисона, двенадцати лет, рабочий день не заканчивался и после такого труда: «Я отбивал уголь вместе с моим отцом два года, привык к этому, не имею ничего против, только уж больно долго приходится работать. Я никогда не работаю меньше, чем с четырех утра до шести вечера, иногда всю ночь. Я хожу в ночную школу мистера Робертсона в Клейбернс, учиться читать и немножко пишу». Приходится только удивляться тому, насколько связно, пусть и безыскусно, эти дети умели выражать свои мысли, и еще более тому, как после долгих часов тяжкой работы они все же шли в школу — хотя для Дэвида Нейсмита, двенадцати лет, это было слишком: «Я работаю в штольнях пять лет, мне пришлось пойти работать, потому что отец слег с больной грудью, то есть он работал в плохом воздухе… Работа очень тяжелая, и я часто слишком устаю, чтобы вспоминать уроки». Уильям Вудс, четырнадцати лет, возможно, был жертвой силикоза: «Я в штольне уже три года. Я отбиваю уголь и оттаскиваю его на околоствольный двор. Я заступаю на работу в три утра и возвращаюсь в шесть. Это плохая работа, после нее я чувствую себя больным и вымотанным. Она мешает дышать». [269]
269
Royal Commission on Children’s Employment, Parliamentary Papers (1842), pt. 1, XVI, 449 et seq., witnesses 1–8.