Шрифт:
Часть первая: ПОБЕГ
1
Здесь хорошие душевые и отличная новая раздевалка, а все остальное никуда не годится. Впрочем, не такая уж и отличная: некоторые крючки уже успели вырвать. Я закрываю свой шкафчик и смотрю в зеркало, смотрю, будто хочу увидеть там что-то новое. Я никогда не нравлюсь себе в зеркале и совсем не нравлюсь на фотографиях. Не нравился, сколько себя помню. Из зеркала смотрит на меня плечистый коротко стриженный белобрысый болван с несколькими, явно декоративными, шрамами на лице. Идеальный гладиатор с мозгом маленькими, как у плезиозавра. Хотя на самом деле я не такой. Что-то я сегодня агрессивно настроен, не к добру это.
Я выхожу из раздевалки и поднимаюсь по лестнице на верхние левые трибуны. Здесь оборудовано небольшое кафе, и именно здесь у меня возьмут короткое интервью, как это обычно делают перед боем. Спорт это всегда шоу, а большой спорт – большое шоу. К сожалению, сегодняшнее шоу обещает быть весьма средним. До большого мне никогда не дорасти. Да я и не стараюсь. Это не главное.
– Это не главное, – говорю я, присаживаясь за столик. Киваю головой, и девочка приносит две микроскопические чашки крепкого кофе.
– Что не главное? – вопросительно смотрит на меня девица в больших очках. Этот тип мне не нравится: слишком черные волосы, слишком ухоженное тело, слишком яркая помада на тонких губах. Наверняка красивые ноги, но столик не позволяет их рассмотреть. Да я и так знаю.
– Ничего не главное, – отвечаю я, – просто разговариваю сам с собой.
– Вы часто так делаете? – Она включает диктофон. Две маленькие камеры, закрепленные на перилах, снимают нас в автоматическом режиме. Две – это на всякий случай, вдруг интервью пойдет в объемном формате. – Вам нравится разговаривать с самим собой?
Она скорее утверждает, чем спрашивает.
– Единоборец – это еще не значит шизофреник, – отвечаю я и пробую кофе. Отвратительнейшая гадость. Не то чтобы я большой знаток кофе, я его просто не люблю. Ничего крепкого перед боем нельзя. Не пить же мне апельсиновый сок?
Я киваю девочке и заказываю стакан сока. Апельсинового нет, приходится пить разбавленный виноградный. Я действительно люблю разговаривать сам с собой. С одной стороны, это отражение моей профессии. С другой стороны, меня просто забавляет то, как люди на это реагируют. Я уже давно вышел из того возраста, когда хочется кем-то притворяться, притворятся лучшим, чем ты есть на самом деле. Какая-то часть меня отвечает на вопросы, остальное отдыхает расслабившись. Девица в очках закуривает; суставы ее пальцев очень подвижны, пальцы гнутся во все стороны; это заметно по тому, как она держит сигарету. У меня глаз наметанный. Гибкая и скользкая очковая змея. Впрочем, мои суставы гнутся гораздо лучше: при желании я смог бы завязать любые два своих пальца узлом. Даже на ногах.
– Что? – переспрашиваю я.
– Вы меня не слушаете. Я спросила о грязном бое. Вам предлагали грязный бой?
Я ставлю стакан на стол. У меня остается еще минут пять или шесть.
– Разумеется, предлагали. Даже сегодня. Всегда найдутся люди, которые хотят увидеть грязный бой. Но, если я не делал этого до сих пор, почему я должен делать это сейчас?
– Деньги? – предполагает она.
– Не все покупается за деньги. Говоря точнее, покупается все, но стоимость некоторых сугубо личных вещей слишком велика, чтобы кто-то за них платил действительную цену.
– Во сколько вы оцениваете свою честность? – сразу же интересуется она.
– Я пока не думал о точной цифре, – отвечаю я. – Дело не только в том, чтобы обмануть несколько сот человек, сделавших ставки. Если их не обману я, их обманет кто-то другой. Не сегодня, так в другой раз. Дело в партнере. Я не стану его убивать, потому что схватка всегда остается неравной – у него нет возможности убить меня. И еще потому, что он хочет жить не меньше, чем я. Жизнь дороже денег, даже если это чужая жизнь.
– Это ваш лозунг?
– Нет, это просто набор звуковых колебаний.
Я встаю. Интервью окончено.
– Вы когда-нибудь убивали? – спрашивает она вдогонку, но я не отвечаю. Пусть придумает ответ за меня. Или что-то вроде этого: «Он отказался честно признать, что…» Дальше может идти любая чушь.
В зале включили музыку, какая-то бравурная песня обрушивается на меня из огромных колонок под потолком. Звуки отражаются от стен, накладываются друг на друга, интерферируют в жуткую какофонию, в песне не разобрать ни слова. Манеж здесь большой и крайние динамики висят метрах в сорока друг от друга. Слева от меня – яма с песком, кажется, для тройного прыжка, там же высокие стойки для прыжка с шестом. Множество матов. Вдалеке за сетками угадывается батут. Передвижную арену установили в центре зала. Как всегда, освещение слишком яркое и плохо направленное. Стоит поднять глаза, как натыкаешься на слепое пятно прожектора. Но все это чепуха. Работа как работа. Прямо над ареной, на высоте метров десять, левитируют несколько автоматических видеокамер. Такие появились только в последние годы и до сих пор стоят очень дорого. Они имеют встроенный антигравитационный генератор и квазиинтеллектуальную систему, позволяющую им снимать самостоятельно, безо всякого участия оператора. Это довольно удобно, хотя антигравитация это вещь ужасно ненадежная, при нашем уровне технического развития. Иногда камеры просто падают.
С другой стороны появляется мой партнер. Внешне он неотличим от меня. Он похож на меня больше, чем был бы похож мой настоящий брат близнец. Мой партнер одет так же, как и я, и так же подстрижен. Когда начнется бой, зрители не будут знать, кто из нас кто. Да это и не важно, потому что он это я, а я это он. В этом суть настоящего единоборства. Настоящее единоборство – это не борьба с противником, а борьба с самим собой. Я и мой противник едины.
Конечно, между нами есть отличия. Импульсы от моего мозга гораздо раньше достигнут моих мышц, чем мышц моего партнера. Поэтому его движения будут отставать от моих почти на полторы сотых секунды. Это очень много для настоящего боя. Чтобы скомпенсировать этот недостаток, его мышцы сделаны гораздо более сильными, чем мои. Его собственные реакции настроены гораздо точнее.
Звучит гонг, и мы становимся спинами друг к другу. Судья подсоединяет тонкий гибкий шнур к разъему в моем позвоночнике, на пояснице. Слава Богу, выключили музыку, а то так можно и оглохнуть. Прямо передо мною, в среднем ярусе окон, выбито стекло. Туда влетают два воробья. Ветер заносит снежинки, белые искорки серого дня, которые сразу же исчезают.
Контакт подключен и с этого момента мы с партнером – единое целое. Его тело управляется моим мозгом. Мои волевые импульсы через контакт в позвоночнике и через соединительный шнур заставляют двигаться его мышцы. Максимальная длина шнура – около восьми метров, он вытягивается и сокращается в едином ритме с нашими движениями.
Я делаю первые шаги по упругому пластику арены. В первые секунды после подключения наши тела двигаются неловко, мозгу нужно время, чтобы настроиться. Я люблю это ощущение, ощущение начала боя. На самом деле оно чисто психологическое: ощущение некоторой свободы, возможности, неясной и в то же время совершенно ощутимой перспективы. Это трудно объяснить, это как в детстве, перед тем как разбежаться и прыгнуть в реку. Скорее всего, это идет из детства, тянется оттуда как шлейф, как огромный хвост маленькой кометы: когда я впервые вышел на арену, меня было всего шесть лет. И тогда я чувствовал то же самое, что и сейчас. Один в один. Меня всегда интересовало, что чувствует партнер перед боем, и похожи ли его чувства на мои. Единственное, что я знаю – он боится боли и смерти не меньше, чем обычный человек. У него нет нормального мозга, есть лишь система, позволяющая имитировать несложные человеческие движения и слова. На самом деле его тело – всего лишь машина. До тех пор, пока в нее не войдет моя воля. Черт! Я чуть было не пропустил удар.