Шрифт:
Владимир Пузий
Единственная дорога
Человек был весь в пыли; пыль осела на нем, словно бархатистая кожица и не желала осыпаться. Я смотрел, как он идет ко мне, и выпускал к небу колечки дыма из своей старой трубки. Колечки получались идеально правильной формы: за столько лет тренировки, сколько их было у меня, можно научиться чему угодно, не только выпускать идеальные колечки дыма. Между прочим, на путников эти мои колечки производят благоприятное впечатление - люди сразу успокаиваются. Им почему-то кажется, что никто не стал бы так беззаботно сидеть на крыльце и коптить
Человек заметил меня не сразу. Наверное, за прошедшие годы мы с моей избушкой стали очень похожи и я уже кажусь не более, чем ее частью.
Он шел, блуждая глазами по песчаным холмам и пошатываясь при каждом движении. Потом вскинул голову, увидел мой домик и замер, как охотничья собака, которая чует уток: весь вытянулся, и я даже подумал, что он сейчас подтянет одну из ног. Ногу он, конечно, подтягивать не стал - наоборот, быстро-быстро побежал ко мне, поднимая фонтаны пыли.
Я сидел и ждал его, прислонившись спиной к нагревшимся за день доскам двери. Просто сидел, вытянув ноющие ноги (к дождю, что ли?), и не переставая пускал колечки дыма.
Путник преодолел уже половину пути, когда внезапно остановился, словно с размаху налетел на каменную стену. Постоял, подозрительно рассматривая меня и избушку, а потом спросил - то ли у меня, то ли у чуть подрагивающего от жары воздуха: - Опять мираж?
Что-то подобное говорит и делает каждый, чей путь пролегал через пески. Те, кто проходит джунгли или тайгу, подозревают во мне какого-нибудь местного людоеда или шамана, тут же обещают насобирать кучу мухоморов и раздобыть свежий скальп гориллы - лишь бы я вывел их "отсюда". Попавшие ко мне по морю спрашивают, давно ли я потерпел кораблекрушение. Еще бывают горцы - те норовят возвести меня в ранг божества, падают на колени и творят прочие непотребства. У другого бы нервы давно уже отказали, а меня спасает трубочка. И еще, - дымные кольца; я выпускаю их, а вместе с ними уходят злость и раздражение, остается лишь сострадание к пришедшему.
– Нет, не мираж, - ответил я.
– Проходи, гостем будешь.
Он по-ребячьи хлюпнул носом, провел пыльным рукавом по щеке.
– Правда?
– Правда, правда, - прокряхтел я, подымаясь с крыльца.
Годы берут свое, и спина все чаще и чаще не желает мне подчиняться, напоминая треснувшую вдоль еловую доску... Да ладно, нужно позаботиться о госте, а не жалеть себя.
Я провел его в избушку, усадил за стол и велел ждать. Пока растапливал печь, он удивленно оглядывался, не понимая, откуда столько всяких трав и ягод оказалось в пустыне.
Когда печка нагрелась, я сунул в ее пасть горшок с кашей и еще один
– с бульоном, а сам отворил другую дверцу и указал гостю: прошу, мол. Он прошаркал через всю комнату и ошарашенным взглядом посмотрел сначала на сад, что был за дверцей, потом - на меня, потом - снова на сад.
– Это все... Откуда?
– спросил он хриплым от волнения голосом.
– Не знаю, - откровенно признался я.
– Всегда здесь было.
Он никак не решался шагнуть через порог наружу, и пришлось легонько подтолкнуть его в спину. Гость вышел в сад и снова застыл.
– Боже, как такое может быть?..
– прошептал он.
– Деревья, листья.
Яблоки, виноград - посреди пустыни.
– Там еще и озерцо есть, - сообщил я, попыхивая трубочкой.
– Ступай, искупайся. Устал ведь, небось? дорога неблизкая.
– Да, - растерянно произнес он.
– Да, дорога... неблизкая.
И пошел неуверенными шагами к озеру, пригибаясь, когда перед ним возникала вдруг какая-нибудь ветка. Они все так: не отводят их руками, а именно пригибаются, словно боятся прикоснуться, словно опасаются, что от этого всё исчезнет, и они опять окажутся там, откуда пришли - в пустыне, в горах, в море, посреди дикого леса или где-нибудь еще. Я наблюдал за ним, прислонившись к дверному косяку и мерно выпуская к небесам колечки дыма. Потом развернулся и пошел в дом - не хватало еще, чтобы подгорела каша.
Человек вернулся мокрый и свежий, он прошлепал босыми ногами по доскам и примостился на лавке за столом.
– Я... одежду там повесил сушиться, на заборчике, - он неопределенно махнул рукой, потом зябко повел плечами.
– Ничего, что я... на заборчике?..
– Все правильно, - кивнул я.
– Ну-ка, поглядим, какой ты мастер за столом?
С этими словами я поставил перед ним дымящийся горшок с кашей и налил в миску бульона, положил большую деревянную ложку. Сам сел напротив, глядел, как он ест, и ждал.
Ел гость долго - сначала торопливо, потом со смаком, выуживая из миски самые крупные куски мяса; несколько раз просил добавки - я накладывал еще. Наконец он облизал и отложил в сторону ложку, расслабленно откинулся на лавке, закрыл глаза. И заснул. Я кивнул: тоже правильно. Нет ничего лучше после долгих и страшных переживаний, чем поспать. А я тем временем приберу в доме, посуду вымою, бельишко его - просохнет - подлатаю. Это ведь он думает, что пути конец, а на самом-то деле...
Пришел вечер, принес с собой прохладный воздух и пение сверчков, в саду сразу стало уютно и спокойно. Я сидел на скамеечке у заборчика и штопал одежду путника. Забор у меня в саду чудной: вроде бы и не высокий, а попробуй заглянуть на ту сторону - ничего не увидишь.
Однажды я специально приволок из дома стол, поставил рядом, залез на него. А по ту сторону обнаружил лишь обрыв - глубокий, до краев наполненный туманом, словно небесным молоком. В другой раз там был лес. Ну и еще много всякого там бывает, за заборчиком, только смотреть на то мне теперь без надобности - поумнел. К чему душу бередить?
– Добрый вечер, хозяин, - сказал за моей спиной гость.
– Хорошо здесь у тебя. Так бы жить и жить вечно, никуда бы отсюда не уходить.
Оставишь меня?
Я горько усмехнулся, да было темно уже, он не разглядел. Всегда они так: "хорошо бы здесь жить вечно". А к утру все меняется.
– Оставлю, - сказал я.
– Почему не оставить? Да ты присаживайся, бери-ка во-он там стульчик, садись, рассказывай, кто таков, откуда путь держишь. Если, конечно, хочешь рассказывать. А не хочешь - не рассказывай.
Он пошел за стульчиком, а покуда шел, все думал - это было по его спине видно, что думает, - рассказывать или не рассказывать. Решил рассказать.