Шрифт:
Владимир ПУЗИЙ
НЕМОЙ УЧИТЕЛЬ
Часть первая
Парило уже дней шесть; город ждал дождя, а унылые ватные тучи все никак не могли разродиться влагой.
Крестьяне недовольно зыркали на натянутую холстину неба и проклинали Дьявола, который украл дождь. Небу, впрочем, было все равно.
Зеленые побеги на огородах стали вялыми. Их листья обреченно опускались вниз, и от окончательного высыхания спасали только постоянные перебежки между колодцем и грядками - а много ли так набегаешь? Крестьяне косились на пыльные городские стены, на высокую красную башню с извивающимся на ветру -
Но долго вздыхать времени тоже не было.
И только когда на вздрагивающем потемневшем небе раскрывал свои звездные глаза Тха-Гаят, люди оставляли дневные заботы и выходили посидеть на разговорных бревнах, что лежали вдоль дороги к городу. Сидели, сложив на коленях натруженные, с потрескавшейся красной кожей руки, медленно говорили ни о чем, все чаще замолкая и поднимая взор к небесам. Недосуг простому-то человеку смотреть вверх, вся его жизнь сосредоточена под ногами: в земле, в воде, в листке зеленом, в дереве. Только вот и подымешь голову, когда небеса начинают вести себя, не как следуют, подымешь да взглянешь с укоризной: доколе будете испытывать нас? Доколе?!..
И знаешь ведь, что ответа тебе в жизни не дождаться, - а смотришь. Наверное, потому что более смотреть некуда и обращаться не к кому. Король вспоминает о тебе лишь тогда, когда настает час сбора податей, а все остальное время - живи, чернь, живи, копошись у стен городских, только веди себя тихо-мирно да вовремя плати за дозволение существовать. А настанет засуха - выкручивайся, как знаешь.
Молчали.
Старики сокрушенно комкали в ладонях седые бороды, чертили в дорожной пыли причудливые узоры размочаленными концами посохов, но...
– что они могли сделать, старики? Помогали по хозяйству, чем возможно, но не воду же им таскать, а советом... Не было у них такого совета, чтобы у Дьявола дождь отобрать. И ни у кого не было.
Молчали.
Молчали мужчины, растерянно глядя на свои сильные, но беспомощные руки; молчали женщины, судорожно поглаживая по головам притихших, уморившихся детей; молчали псы, - только позвякивали цепями, - даже сверчки приумолкли, забившись поглубже в прохладные, но неотвратимо высыхающие норки.
Ночь душным маревом кралась за спинами и заглядывала в опустошенные лица.
Наверное, прийди беда чуть позже или чуть раньше, ничего страшного не случилось бы, но сейчас, когда в башне праздновали совершеннолетие принца, засуха стала катастрофой. Король одарил всех людей днем, когда в любом трактире, любой корчме можно было выпить и закусить задарма, в его счет; но одновременно ввел новый разовый налог - в связи с праздником. Одарил медяком, потребовал золотой. И если принимать медяк ты был не обязан, то уж золотой, будь добр, выплати - выплати, смерд, по-хорошему; сегодня Король щедр и снисходителен, а завтра все может измениться, да так, что взвоешь. Плати, смерд, плати!
Чем платить?..
– Сбегу, - сказал из темноты хриплый голос, и сидевшие рядом на бревне не сразу догадались: говорил никто иной, как Бнил. Тем более странно, - ведь была у Бнила и жена, и сын был (почти уж десять годков исполнилось парню), и дом хороший, и скотинка - куда уж бежать, оселый человек.
Кто-то - кажется, старый Герин - так ему и ответил.
Бнил помолчал, а потом отрезал:
– Надобно бежать. Что толку ждать, пока Королевские Грабители пожалуют?
– Не хочешь Грабителей, с Губителями доведется свидеться, заметили на другом краю бревна.
– Даст Бог - уберегусь да семью уберегу, а нет... На все воля Распятого.
Замолчали.
Где-то далеко внизу на дороге родился звук; сначала неузнанный, он приближался.
Кто-то вздохнул:
– Всадники.
Не к добру это, ох не к добру, когда поздней ночью по дороге в город скачут конные. Особенно, ежели их всего двое.
Но с другой стороны, едут они не торопясь. Значит, не гонцы. Кто ж тогда? Неужто путники, рискнувшие добираться до Зенхарда в таких потемках?
Сельчане зашевелились - одни торопились вернуться в хибарки, подальше от необычностей, иные наоборот, не спешили уходить. Кто-то вынес маленькую свечку, поставил у ног, а сам сел рядом: так и есть, Юзен - все ему неймется. Ох, добалуется парень! ростом вымахал выше отца с матерью, а все дурачится, девок тискает по углам, в город ходит - никак не остепенится. И ведь не то, чтобы шалопай какой, всю засуху исправно батьке помогал, ведра да бадейки натерли мозоли на ладонях, а вот выпал случай - снова чудит. Нужна здесь сейчас его свечка, как мухе - жаба.
Всадники приближались. Уже можно было различить негромкое фырканье лошадей, звяканье сбруи. Потом из тьмы, клубящейся понизу дороги, возникли два силуэта - возникли и вплыли в слабое мерцание свечи: усталые, запыленные, вспотевшие.
Главным был явно тот, что повышее и посветлее кожей: господин в летах, со слабой инеистой сединой и каменным взглядом. Он осадил коня, и пламя выхватило из тьмы его руки и лицо, неожиданно гладкие, без единого шрама на коже.
А странно, в наши-то времена - и без шрамов.
Высокий внимательно оглядел смердов, сидевших по обе стороны дороги. В замершей тишине фыркнул конь и устало стукнул копытом.
Гладкокожий обернулся к своему спутнику - низенькому, мощного телосложения загорелому мужчине средних лет - тот держался чуть позади и ждал.
Взлетели в мутный ночной воздух две руки, кружась в танце, словно влюбленные мотыльки... или сражающиеся соколы - не понять. Однако же смуглокожий понял, кивнул и повернулся к Юзену:
– Парень, далеко до Зенхарда?
Тот покачал головой:
– Нет, господин. Только ворота там закрыты и до утра их не откроют.
Селяне удивленно уставились на парня - чего учудил. Разве ж кто в здравом уме станет говорить такое высоким господам? Это их дело, а мешаться туда смерду вовсе не с руки. Впрочем, Юзен, частенько бывавший в городе и поболее своих односельчан разбиравшийся в людях, был уверен, что с ним ничего плохого не случится.
Снова взлетели в воздух руки, замелькали, забились ранеными птицами.