Единственная любовь Казановы
Шрифт:
Этой женщиной была донна Джульетта.
Прошло, наверное, с полминуты, прежде чем Казанова сумел совладать со своими чувствами и обрел способность сдвинуться с места. Первым его инстинктивным движением было последовать за коляской, дабы узнать, что донна Джульетта делает во Флоренции, но из-за скопления народа быстро проложить себе путь ему не удавалось. Отказавшись от этой попытки, он сказал себе, что такая известная особа, как донна Джульетта, не может находиться во Флоренции без того, чтобы об этом не знали. Тем не менее он продолжал шагать в направлении своей гостиницы настолько быстро, насколько позволяла толпа, ибо должен был двигаться, чтобы разрядить внутреннее волнение.
Донна Джульетта во Флоренции! И так скоро! Вот уж этого Казанова меньше всего ожидал, о такой возможности он даже и не думал. И ему это совсем не нравилось. Не нравилось заподозрить — приходя постепенно к уверенности, — что у него отбирают инициативу в жизни, и отбирают именно те, кого он считал своей особой и сладостной добычей, — женщины. Что все-таки донна Джульетта делает во Флоренции? Их встреча — простое совпадение или она намеренно последовала за ним? Если да, то как она сумела добраться сюда так быстро и как узнала, куда надо ехать? В своем смятении Казанова забыл, что одну ночь провел со своими спутниками в Сиене, в то время как донна Джульетта могла провести ее в пути; забыл он и о том, что отец Бернадино видел его в таверне у Эрколе и что Эрколе, каким бы другом он ни был, мог все рассказать о нем под угрозой впасть в немилость у Аквавивов. Взбаламученной же совести Казановы внезапное появление донны Джульетты представлялось совершенно необъяснимым, этаким неприятным сюрпризом. А пока, ускорив шаг, ибо улица, на которую он вышел, была не столь запружена колясками, Казанова с тревогой спрашивал себя: если донна Джульетта в самом делепоследовала за ним, то с какими намерениями? Он достаточно хорошо знал характер римлян, которым свойственна жестокая мстительность, и понимал, что гнев такой женщины, как донна Джульетта, может оказаться роковым для него. Он решил, что надо быть очень осторожным.
Но разве осмотрительность может быть присуща такому вертопраху, как Казанова, вся жизнь которого была подчинена бездумному следованию импульсам и потому полна авантюр? Во всяком случае, избранный им метод предосторожности был не очень разумным. Выяснив у брадобрея — а брадобреи ведь были предками журналистов, — что донна Джульетта приехала всего лишь с одной горничной и лакеем, которого Казанова видел на запятках ее коляски, а остановилась она в одном из дворцов близ церкви Санта-Кроче, Казанова заперся у себя в гостинице из боязни, что его могут убить или жестоко изувечить. Ему и в голову не пришло, что месть донны Джульетты — если она надумает ему мстить — может быть менее примитивной и более неспешной. А что, если она вовсе не пылает местью, но по-прежнему влюблена в несравненного, неотразимого Казанову и чахнет среди нудных графинь, жаждая лишь его поцелуев, которые вернут на ее лицо улыбку, а ей самой хорошее настроение?
Эта мысль пришла в голову Казанове после того, как он чуть ли не впал в меланхолию, просидев взаперти в своей комнате целых три дня и не видя никого, кроме горничной, слишком уродливой даже для него, да хозяина, крестьянина из Валь-де’Эльза, не обладавшего грубоватым юмором и смекалкой флорентийца, а потому и не заслуживавшего внимания. Дело в том, что Казанова жаждал найти какой-нибудь предлог, чтобы выкинуть в окно всю эту предосторожность. Его решение просидеть в гостинице до 30-го, пока не вернется Анриетта — если она вообще вернется, — значительно ослабло от невероятной скуки пребывания взаперти. Черт с ним со всем, не съест же его эта женщина, а прошло уже четыре дня с тех пор, как он расстался с Анриеттой, и он горел любопытством, желая узнать, каковы же все-такичувства донны Джульетты и…
— Пришли-ка мне брадобрея и достань на сегодня ложу в оперу! — сказал он хозяину, явившемуся к нему с поклоном и немало возрадовавшемуся при виде того, что постоялец снова стал нормальным, особенно после того, как Казанова заказал к обеду бутылку французского вина…
В маленьком театрике, где в те дни давали примитивные оперные представления, был торжественный вечер: публика пришла послушать нового блистательного кастрата из Неаполя — во всяком случае, если у него достаточно сильный голос, способный перекрыть жужжание разговоров, которыми тогда обычно встречали певцов. На спектакль ждали герцога, поэтому добыть место было «невозможно», пока Казанова невозмутимо не извлек из кармана общеизвестное лекарство от подобных невозможностей, уплатив двойную цену. И он об этом не жалел, стоя один в своей ложе, одетый во все лучшее, что у него имелось, с безукоризненным кружевным жабо и золотыми (или по крайней мере выглядевшими как золотые) пуговицами, и хладнокровно разглядывая публику в ненужный ему лорнет. Невзирая на свое самодовольство и апломб, Казанова не в силах был сдержать трепета — от чего? Одни сказали бы — от страха, другие — от волнения при виде донны Джульетты во фьокки (парадном вечернем платье) и бриллиантах, в сопровождении другой аристократки, каноника Санта-Кроче и какого-то молодого человека, который большую часть времени любовался прекрасным солитером в своем кольце.
Казанова испытал еще больший трепет, когда этот молодой человек любезно подошел к нему в антракте и, представившись кавалером Монтеспина, сказал:
— Донна Джульетта хотела бы видеть вас в своей ложе.
Казанова на секунду заколебался. Трепет, пронзивший его, словно удар молнии в ночи, предупреждал об опасности, и Казанова стал искать подходящий предлог, чтобы увильнуть от приглашения. Но что можно придумать? Что сказать? Ничего подходящего не приходило ему в голову, а молодой человек вежливо дожидался ответа с выражением благовоспитанного удивления: как может благородный синьор не поспешить на зов дамы? Делать нечего — пришлось поклониться и последовать за молодым человеком, а затем быть представленным друзьям донны Джульетты, принять участие в любезной беседе и постараться придумать правдоподобное объяснение своему пребыванию во Флоренции, а также сочинить не слишком вразумительный рассказ о себе.
Казанова снова ощутил трепет при виде того, каким странным блеском вспыхнули глаза донны Джульетты, когда он вошел в ложу, — он не мог разгадать, какие чувства владели ею. Ненависть, подумал он, а может быть, страстное желание? Так или иначе, отчетливо помня ту сцену в Риме в его спальне, когда донна Джульетта готова была ему отдаться и полунагая лежала на кровати, а он, как сумасшедший, ринулся вон из комнаты, — как ей казалось, безо всяких видимых причин, — Казанова задрожал, увидев сейчас огонь, вспыхнувший в ее глазах. А когда молодой человек, намекая на то, что Казанова не сразу согласился идти с ним, заметил, что синьор Казанова, должно быть, настоящий отшельник, избегающий даже друзей, донна Джульетта не замедлила сказать:
— У синьора Казановы странная манера неожиданно бросать своих лучших друзей. Манера необъяснимая и… непростительная.
И она усиленно замахала веером — совсем так, со страхом подумал Казанова, как машет хвостом тигр перед наступлением весны.
— Ах, синьора, — с сокрушенным видом сказал он, — в жизни человека случаются порой трагические события, которые побуждают его совершать, честно признаюсь, необъяснимые поступки, и эти поступки были бы непростительны, если бы тот, кто их совершал, не был глубоко несчастен и лишен возможности поступить иначе.
Донна Джульетта пожала плечами, как бы давая понять, что ее не интересуют его объяснения и она не желает ему верить, даже если и выслушивает их. Но когда вновь заиграла музыка и у Казановы появился предлог вернуться в свою ложу, донна Джульетта спросила:
— Вы долго пробудете во Флоренции, синьор Казанова?
— Сам еще не знаю, — с запинкой произнес Казанова, которого этот прямой вопрос при его нервном состоянии сразу выбил из колеи. — То есть… я думаю пробыть тут с неделю или немного больше.
— А-а. И вы здесь один?
— Совершенно один, синьора.
Она с безразличным видом отвернулась от него, помахивая веером, что-то сказала своей подруге и, когда он уже открывал дверь ложи, произнесла ему вслед:
— Я принимаю каждый вечер в восемь.
Казанова поклонился.
Направляясь к своей ложе по плохо освещенному коридору, Казанова сказал себе, что совершил серьезную ошибку, снова связавшись с «этой женщиной». Он повторил это еще раз, когда она любезно поклонилась ему среди толпившейся в ожидании своих карет публики, после того как спектакль закончился и кастрата с должным восторгом объявили дивным, несравненным, величайшим певцом всех времен, а голос его — достойным Аполлона. И повторил это еще раз, когда уже готовился отойти ко сну. Ведь через неделю Анриетта вернется во Флоренцию. Теперь, когда у Казановы снова появилась возможность изменить ей, он почему-то был убежден, что она приедет, хотя раньше, когда все мысли его были только о ней, он серьезно в этом сомневался. Теперь же никаких сомнений не было. Через неделю она вернется, решил он, ложась в постель, и они поженятся, и тогда… что же будет тогда? Никаких определенных планов на этот счет и никаких особых желаний у Казановы не возникало, кроме неопределенной фразы, завершающей, как в сказке, каждый роман: «И заживут они счастливо на веки веков». Во всяком случае, думал Казанова, уже засыпая, он ничем не связал себя с донной Джульеттой. Не пойдет он на ее вечерние приемы, больше не увидится с ней, останется верен Анриетте и будет ждать ее.