Единственная любовь Казановы
Шрифт:
— Для меня это не комедия, уверяю вас, — сказала маркиза невольно более мягким тоном.
— Послушайте, я знаю, что вы сердиты, — произнес Казанова своим самым чарующим голосом, включая на полную мощность свое знаменитое обаяние, — и, признаю, вы имеете к тому все основания. Великий боже, сударыня, если бы я не знал, что существуют самые серьезные причины, поводы, объяснения того поступка, который так оскорбил вас, — повторяю, если бы я не знал этого, то склонен был бы от отчаяния покончить жизнь самоубийством.
— Какие же это причины и объяснения? — невольно вырвалось у донны Джульетты, хотя она и решила про себя не слушать доводов этого самого убедительного из лгунов, умевшего заставить женщину поверить, что черное есть белое. — Они должны быть действительно неоспоримы, чтобы убедить меня.
Но вместо того чтобы снова издевательски приласкать Казанову, отчего по телу его пробегала дрожь, словно он видел, как она кладет розы у его разверстой могилы, донна Джульетта откинулась на спинку кресла и насупилась, бросая на него пронзительные взгляды. Казанова пожал плечами — он уже снова овладел собой.
— Ах, маркиза, и вы спрашиваете меня об этом здесь, в театре, в присутствии графа, беспристрастного и невольного свидетеля, хоть он и близкий наш друг?
— Граф ничего не знает о нашей ссоре и ее причине, — перебила она его, и Казанова, с каждой минутой все больше успокаиваясь и овладевая собой, заметил, как затрепетали ее ноздри, а прелестные груди вздымались и опускались от прилива чувств. — Говорить об этом — смерти подобно.
Казанова поклонился.
— Об этом никто никогда не будет знать, кроме меня, — торжественно заявил он. — Клянусь. Но коль скоро живу я лишь затем, чтобы обелить себя в ваших глазах…
— Это невозможно, — прервала она его. — Ничто не может объяснить такого…
— Такой беды, — с обезоруживающей улыбкой закончил за нее Казанова, в свою очередь нежно склоняясь к ней. — Да, — продолжал он, — самой ужасной из бед… — Он неожиданно умолк, уставясь на ее левую руку, и на лице его появилось выражение возмущения.
— Что такое? — спросила маркиза, искренне удивленная и несколько обеспокоенная. — На что вы так уставились?
— Это кольцо! — хриплым голосом произнес Казанова, указывая на кольцо. — Этот рубин на вашем среднем пальце. Быть не может… Нет, это оно. О, вероломный, это кольцо я подарил Марко Вальери, самому близкому мне человеку, а он отдал вам это кольцо, которое поклялся вечно хранить в память о нашей дружбе. Ах, человеческая природа!..
— Вы ошибаетесь, — сказала донна Джульетта, снимая с пальца кольцо. — Это старинная драгоценность нашей семьи, уверяю вас.
— Разрешите взглянуть?
Казанова взял у нее кольцо и, поднявшись со стула, поднес к канделябру со свечами, висевшему возле ложи.
— Вы правы! — пылко воскликнул он. — Слава богу, это не мое кольцо, но…
От волнения руки у него так дрожали, что кольцо выскользнуло из пальцев, и, пытаясь его схватить, он взмахом руки сбросил кольцо через барьер ложи вниз, где оно и упало в партере среди толпы.
— Вот неловкий болван! — воскликнул Казанова. — Но не волнуйтесь. Я сейчас вам его достану.
И прежде чем изумленная маркиза и не менее изумленный граф успели хотя бы пальцем шевельнуть, Казанова одним прыжком подскочил к двери, распахнул ее, захлопнул за собой и кинулся по коридору к лестнице. За считанные секунды, пока граф пытался открыть дверь ложи, Казанова проложил себе путь сквозь стоявшую группами публику, сбежал вниз по лестнице и выскочил на улицу — помогло Казанове то, что его бегство совпало с окончанием антракта: раздался звонок, и все, кто находился в фойе, заспешили к своим местам, отрезав графу всякую возможность нагнать его.
Казанова придерживался убеждения, которое, однако, старательно хранил в глубине души, а именно: что друзья из простонародья не только искреннее высокопоставленных особ, но порой и намного полезнее. Так, у него было немало добрых друзей среди содержателей римских таверн, и, следуя своему убеждению, — скорее из искренней симпатии, чем из низменного расчета, — он подружился с флорентийским брадобреем Чино, чью фамилию, если таковая у него и была, Казанова не потрудился узнать.
Сейчас, очутившись без шляпы и плаща на темных грязных улицах Флоренции, где с далеких снежных Апеннин дул холодный ветер; оставив позади сварливую особу и дуэлянта и предвкушая встречу с несомненно озадаченной, по всей вероятности, оскорбленной и скорее всего навеки утраченной возлюбленной, Казанова оказался в чертовски трудной ситуации, когда человеку остро необходим друг. Дрожь пробежала по его телу, когда он ногой в бальной туфле случайно попал в лужу, а от порыва ветра, налетевшего из-за угла большого каменного дворца, сразу застыл. Друг, друг, где ты?! Где Марко? Где Брагадин? Где… Он мог бы назвать десяток добрых людей, но все они, к несчастью, находились не в одной сотне миль от Флоренции… И тот самый ветер, что так резок и грозен даже для здоровых легких, едва не сорвав с него парик, который тут же полетел бы в вонючую канаву, натолкнул Казанову на мысль о Чино.
Человек, привыкший добиваться успеха в своих деяниях, действует незамедлительно, когда ему приходит в голову хорошая мысль. Вот и Казанова, не обращая внимания на лужи и холодный ветер, как говорится, взял ноги в руки и, шлепая по воде, спотыкаясь и ругаясь, стал поспешно пробираться по мокрым древним улицам, пока не вышел в проулок, на углу которого Чино занимался своим ремеслом среди медных тазиков для бритья, под аккомпанемент гитар и бесконечных сплетен о Флоренции. Чино вздрогнул от удивления, когда Казанова ворвался в его теплый закуток, принеся с собой дыхание холодного воздуха и оживление человека, проделавшего путь под открытым небом.