Единственная любовь Казановы
Шрифт:
Она подставила ему губы, но то был не дружеский поцелуй — и не короткий, и не единственный. Довольно долго они стояли так, слившись губами, и первым оторвался от губ Мариетты и остановился Казанова. И, ловко задув свечи, увлек отнюдь не сопротивлявшуюся Мариетту на диван.
Три дня Казанова жил в лихорадке возбуждения, не делая паузы ни для отдыха, ни для того, чтобы подумать, а подумать следовало. Но он не смел думать, ибо это заставило бы его увидеть себя в истинном свете, а он не хотел себя видеть таким. Мужчину всегда следует жалеть, тем более когда он переживает трагедию наслаждения и убаюкивает себя жалкой иллюзией, что это — счастье. Сколько от него потребовалось сил и искусства лицемерия, чтобы Мариетта, как он надеялся, не узнала о существовании Анриетты, а Анриетта не обнаружила Мариетту! Преследуя эту безумную цель, он с еще более безумным пылом пытался удвоить внимание обеим женщинам, чтобы те двенадцать часов, которые он дарил, казались каждой двадцатью четырьмя часами. И усилия его были жалкими, поскольку в них не было необходимости и они никого не обманывали: Мариетта узнала об Анриетте из сплетен, ходивших по городу, задолго до истории с часиками и с поцелуем и того, что за этим последовало, а Анриетта, при ее умении мгновенно угадывать самые сокровенные чувства Казановы, почуяла существование Мариетты еще до поцелуя и была глубоко опечалена, уверившись в существовании связи потом. И ни одна из них не была ублаготворена, невзирая на все внимание, каким осыпал каждую Казанова, — обеим было не по себе, хотя и по разным причинам. Пожалуй, Мариетта, не требовавшая многого, получала больше радости.
В своем неистовстве Казанова, по сути дела, почти не спал — лишь время от времени ему удавалось вздремнуть на несколько минут, и в результате на третий день к вечеру он уснул на диване у Анриетты, когда пытался уговорить ее снова предаться любви. Она какое-то время понаблюдала за ним и, видя, что даже его необычайная жизнеспособность сдала и теперь он проспит не один час, тихонько оделась, велела запрячь коляску и отправилась в театр.
Было это за час до начала представления, но любители театра уже стояли в очереди за дешевыми местами, а другие группкой собрались у актерского входа. Мрачный старик с на редкость кислой физиономией стоял на страже и упорно никого не впускал — даже не разрешал подходить слишком близко.
Анриетта приостановилась, оценивая ситуацию. Дождавшись момента, когда группка зевак откатилась от старика, она быстро шагнула к нему и молча сунула ему в руку золотой. Кислое выражение мгновенно сменилось довольно мрачной, но все же улыбкой — он взял монету и внимательнее вгляделся в лицо, которое даже его иссохшей душе и чреслам показалось красивым.
— Это вы мне за что? — спросил он.
— Ш-ш! — Анриетта приложила палец к губам и многозначительно взглянула на бездельников, которые при виде хорошенькой женщины уже снова приблизились с намерением узнать, что она тут делает. Анриетта прошептала: — Я с поручением от синьора Казановы. Пропустите же.
Старик, ворча, пропустил ее, предварительно гаркнув на группку любопытных и заставив их отступить.
— С каким таким поручением? Кто вам нужен-то? — недоверчиво спросил он.
— Казанова заболел и не сможет сегодня вечером прийти, — поспешно солгала Анриетта. — Он хочет, чтобы я сказала об этом даме…
— Какой даме? — Старик снова стал мрачен, явно не желая ничего выдавать.
Анриетта вместо ответа вытащила еще один золотой.
— Отведите меня в ее уборную, и эта монета — ваша.
— Она еще не пришла, — буркнул он, глядя на монету.
— Неважно. Отведите меня туда, я ее подожду.
И Анриетта стала ждать в не слишком удобной уборной с низким потолком; спускались сумерки, и на церквах и в монастырях зазвонили колокола, призывая к мессе. Затем наступила грустная тишина, лишь подчеркивавшая естественную печаль этого часа. Анриетте стало не по себе. Она приехала в театр и с помощью хитрости пробралась к любовнице Джакомо, повинуясь порыву, не подумав о том, что она скажет или сделает, когда встретится с этой женщиной, да и вообще что это за женщина. А вдруг — Анриетту передернуло от отвращения — она окажется наглой, злобной особой с пронзительным голосом? Анриетта поднялась со стула и заходила по комнате, затем остановилась у медленно темневшего окна и с минуту-другую понаблюдала за тем, как летучие мыши чередой вылезают из щелей старой башни, камнем падают вниз и не разбиваются, казалось, чудом успев раскрыть крылья. Вот бы ее ум сработал так же ловко, как тело летучей мыши. Она только было решила сбежать, как в тишине раздалось постукивание высоких каблучков по деревянному полу не застланного ковром коридора и чье-то веселое и беззаботное пение. Дверь распахнулась, и две женщины оказались лицом к лицу друг с другом.
— О, господи! — воскликнула Мариетта, уже с чисто актерской интонацией. — Как вы меня напугали, моя дорогая! Вы, видно, попали не в ту комнату?
Хорошенькая, подумала Анриетта, даже чересчур хорошенькая, и голос у нее был бы вполне приятным, если бы не наигранная манера говорить.
— Нет, — сказала она, — я хотела видеть именно вас.
— Меня? — Мариетта была озадачена. — Но я никогда прежде с вами не встречалась.
— У меня есть пароль, который сразу вам меня представит, — сказала Анриетта, прибегая к маленькой хитрости, которой пользовался Чино.
— Пароль? Не понимаю!
— Сейчас скажу: Джакомо, — произнесла Анриетта, пристально наблюдая за молодой актрисой, и в награду за свою наблюдательность увидела, как побелела и изменилась в лице молодая женщина.
— Джакомо? — поспешно переспросила Мариетта. — Он что, заболел? Что-то случилось? О, господи, неужели его все-таки заставили драться на дуэли?
На все эти вопросы Анриетта лишь отрицательно качала головой, так что Мариетта наконец нетерпеливо спросила:
— Так что же с ним в таком случае?
— Когда я уходила, он крепко спал, — сухо сказала Анриетта.
Мариетта с секунду смотрела на нее, осмысливая это сообщение. Затем рассмеялась.
— А-а, так мы с вами, значит, одного поля ягоды, — сказала она. — Собственно, вы, должно быть, Анриетта! Не присядете ли?
— Я не собираюсь вас задерживать, — сказала Анриетта, тем не менее садясь, — я знаю, что вы заняты, но мне кажется, нам следует кое-что прояснить…
— Мне жаль только, что на этот раз все так быстро окончилось, — задумчиво произнесла Мариетта.
Настала очередь Анриетты удивленно уставиться на нее.
— Я ведь та девушка, которая влюбилась в него в Чоггиа, а потом мой старый глупый дядюшка вызвал полицию, — пояснила Мариетта. — Вы, наверное, обо всем этом слышали — мне говорили, что об этом даже песню сочинили, которую распевают по всей Северной Италии. А Джакомо — вы же знаете, — он сбежал от меня. О, теперь-то я его не виню, хоть и пролила по нему немало слез и выслушала столько ругани, меня даже несколько раз били. Не его это, понимаете, вина. Не может он быть верен одной женщине, как лев не может жить на молоке… Что с вами?
При последних ее словах Анриетта покачнулась и побледнела, но почти тотчас взяла себя в руки.
— Продолжайте, — сказала она слегка охрипшим голосом. — Я вас слушаю.
— Да, собственно, и говорить-то больше нечего, — сказала Мариетта и, подойдя к зеркалу, принялась причесываться к вечернему представлению. — Когда я встретила его тут, я с радостью снова стала принадлежать ему. Я знала, что он опять от меня уйдет, когда я надоем, но раз я ему настолько нравлюсь, что он ко мне вернулся, — кто знает? — может, вернется и опять.