Единственная любовь Казановы
Шрифт:
Его дальнейшие поступки могли показаться безумными, ибо человек разумный и здравый так себя не ведет. Сначала Казанова швырнул наугад шляпу, затем выпачкал грязью плащ и бок лошади. Взяв купленные у кузнеца клещи, он умудрился — немало попотев и вызвав изрядное фырканье со стороны своей до сих пор покорной лошадки — снять подкову с ее передней ноги. Затем, поискав вокруг, нашел острый кремень и, тщательно привязав лошадь, сделал несколько надрезов ей на коленях — так, чтобы побольше вытекло крови и создалось впечатление, что лошадь упала. После чего столь же безжалостно поранил себе лоб и руку, как следует перепачкал белый платок в крови, перевязал им голову кровавой стороной наружу и подвязал себе левую руку.
В этом более чем плачевном состоянии Казанова в сопровождении лошади, усиленно хромавшей без подковы, явился на постоялый двор и попросил дать ему комнату.
— Сегодня мы не принимаем гостей — у нас полно, — угрюмо буркнул хозяин и захлопнул перед носом Казановы дверь.
Но от Казановы не так легко было отделаться. Немного выждав, он обошел дом и позади его обнаружил краснощекую деревенскую женщину, которая кормила гусей. К ее-то жалости он и воззвал с присущим ему патетическим красноречием.
— Я не для себя прошу, сударыня, — сказал он, любезно обращаясь к ней с таким почтением, какое она едва ли часто встречала, — а ради этого несчастного животного, которое упало, и по его милости я разбил себе башку и вывихнул руку, но это не так уж важно, а вот старина Джузеппе, боюсь, сломал оба колена. Да разве могу я заставить несчастное животное в таком состоянии пройти еще шесть или семь миль? Упаси боже. По вашему лицу я вижу, что вы женщина добрая и, ручаюсь, понимаете животных. Разрешите мне оставить его здесь хотя бы до завтра…
И, произнеся это, Казанова положил ей в руку золотой. Женщина помедлила, посмотрела на него с нерешительной улыбкой, а потом сказала:
— Конюшня — вон там.
Пройдя в том направлении, какое указал ее палец, Казанова положил лошади подстилку и задал ей корм, старательно подражая тем, кто делает вид, будто любит лошадиное естество больше своего собственного, а затем вышел на маленький дворик. Наступили сумерки, и женщина стояла в дверях кухни.
— Вот и чудесно, — сказал Казанова, потирая руки, — теперь, когда мы накормили и укрыли самое для меня важное — лошадь, как насчет несчастного наездника? Вот чума! Я такой голодный, а вы, уверен, отличная кулинарка.
— Муж сказал, чтоб никого не принимать, пока она не уедет, — сказала женщина, покачав головой, и в испуге посмотрела на Казанову — так смотрит человек, выдавший тайну.
— Ах! Но я уверен, что последнее слово в большинстве случаев остается за его женой, — возразил Казанова и многозначительно подмигнул. — Не оставите же вы меня лежать под звездами, точно язычника, когда и я и вы — мы оба с вами христиане? — уже другим тоном продолжал он. — Все, о чем я прошу, — это поделиться со мной вашим собственным ужином и дать сухое местечко, где бы я мог лечь. Это вам… — И он положил ей в руку еще один золотой. — А вы не можете отправить вашего славного муженька купить что-нибудь и провести меня потихоньку в дом? В вашем кармашке завтра окажется еще один цехин, а муж никогда об этом не узнает.
Золото и лесть Казановы сделали свое дело, и добрая женщина начала думать: стыдно все-таки такого красивого, такого разговорчивого, такого уважительного мужчину — уж наверняка большого синьора, судя по тому, как он говорит и какой он щедрый, — оставлять на холоде только потому, что ее мужу вздумалось угодить этой выдре, что занимает две передние комнаты…
И вот получасом позже Казанова, укрывшись в тени, отбрасываемой конюшней, услышал — скорее, чем увидел, — как супруг, громко ругаясь, отправился куда-то по дороге, а через две минуты Казанова был уже в доме, где его провели в маленькую, но чистенькую комнату — снова под крышей, как в тюрьме, не без мрачного юмора подумал Казанова, заметив выступающий над окном скат.
— Я буду сидеть тихо, как мышь, — пообещал он. — И не пошевелюсь до утра. Да благословит вас бог!
Женщина простояла еще с минуту, шепотом наставляя его соблюдать тишину и тайну, и, хоть она и была такая некрасивая, не будь у Казановы спешного дела, он расцеловал бы ее. Но долг есть долг, и он дал ей уйти.
А теперь что? Казанова импровизировал — один шаг, затем следующий. Главное было попасть в дом. Теперь, когда эта цель достигнута, следующий шаг — отыскать донну Джульетту. Она, вполне возможно, вышла. А возможно, она не одна. Скорее всего велит ему уйти и позовет на помощь… Но надо рискнуть. Если он сумеет отыскать ее до того, как вернется мрачный хозяин, Казанове придется пустить в ход все свое обаяние, чтобы она не только разрешила ему остаться, но и нашла оправдание его пребыванию тут.
Он задул плавающий фитиль, который женщина дала ему, чтобы он мог раздеться и лечь в постель, предупредив, что через четверть часа надо задуть огонь, потому как может вернуться муж. Полагая, что она немного укоротила срок, Казанова решил, что имеет в своем распоряжении от двадцати минут до получаса, и медленно и бесшумно стал на ощупь спускаться по темной узкой лестнице. Так он добрался до площадки, откуда ступени вели на первый этаж, а вправо и влево шел коридор, куда явно выходили четыре или пять комнат постоялого двора. Казанова внимательно прислушался и ничего не услышал. Он осторожно пошел по коридору вправо, бормоча ругательства, когда под ногой скрипела доска, и прислушиваясь у каждой двери. Ничего.
Тогда он вернулся на площадку и стал обследовать другой коридор. И почти тотчас сердце его заколотилось, и он чуть не прищелкнул пальцами от удовольствия: из-под двери виднелась тоненькая, как иголка, но яркая полоска света — толстая циновка позволяла увидеть ее, лишь если стоишь рядом. Та самая комната! И раз есть свет, значит, донна Джульетта там. Положив руку на старинную щеколду, которая в этом допотопном доме заменяла ручку, Казанова стоял, затаив дыхание, и слушал. Глаза его сверкнули, когда гнетущую тишину нарушил треск падающего полена, потом тихий шорох юбок и позвякивание железных щипцов — кто-то стал подправлять огонь.
Казанова не двигался, прижав ухо к двери, пока все звуки, связанные с огнем и с шуршанием платья, не прекратились и снова не воцарилась тишина, казалось, возвестившая, что донна Джульетта вернулась в свое кресло. Казанова сосчитал до десяти, глубоко перевел дух, потом легонько постучал в дверь и, не дожидаясь отклика, смело открыл ее и вошел. Женщина, сидевшая возле лампы, произнесла:
— Это что еще такое… — Затем подняла взгляд, увидела его и побелела. — Джакомо! — воскликнула она. — Ты?! Как же ты… — И потом: — Что случилось?