Единственная любовь Казановы
Шрифт:
Присущий Казанове здравый смысл прочистил ему мозги, прогнав бредни.
— Он будет обыскивать комнату? — поспешно спросил Казанова, услышав, что цокот копыт на улице внезапно прекратился.
— Нет. А что?
— Спрячь меня в этом шкафу, если барон — не твой любовник.
— Но хозяева гостиницы скажут ему, — простонала она, ломая руки, — он им платит…
— Хозяин ничего не знает, — возразил Казанова, — а хозяйке плачу я. Она будет молчать ради собственной шкуры. Так что быстро, быстро! Я слышу его шаги.
К Анриетте вернулись мужество и способность действовать — она втолкнула Казанову в большой стенной шкаф, который был некогда альковом, затем, сразу все вспомнив, прокралась к столу и села, так что когда фон Шаумбург постучал и она тихонько откликнулась, приглашая его войти, стоявшие на столе две свечи горели совершенно ровным пламенем. Глаза фон Шаумбурга, неизлечимо настороженные от долгой привычки, тотчас это отметили. К счастью для Анриетты и Казановы, дверь шкафа, оставленная чуть приоткрытой для воздуха, была полностью в тени и казалась продолжением стены, иначе этот самый осмотрительный из дипломатов-лисиц обследовал бы и шкаф, как возможную западню…
Лишь только барон вошел, Анриетта поднялась и присела в реверансе. Он взял ее руку и формально, вежливо поцеловал, затем придвинул к себе стул и сел напротив нее.
— Что вы тут изучаете? — спросил он, указывая на лежавший на столе документ.
Вместо ответа она протянула ему бумагу.
— Шифровка? — спросил он, выжидающе подняв брови, и, просмотрев несколько строчек, добавил разочарованно и осуждающе: — Но это всего лишь отчет о различных ваших поездках по нашим поручениям. Вы считаете разумным хранить его — даже в зашифрованном виде? Зачем вам это, собственно, нужно?
— Это служит мне напоминанием, — спокойно ответила Анриетта, — о том, сколь мало у меня вначале просили и сколь много я фактически сделала, а с другой стороны, сколь много мне вначале обещали и сколь мало я получила — вернее, просто ничего…
Барон нахмурился, но продолжал держаться вежливо.
— А нам обязательно сейчас в это вдаваться? Время не терпит…
— Я хочу вам напомнить, — сказала Анриетта, у которой были свои основания заставить его говорить, чтобы Казанова услышал то, чего он не знал и чему в большей мере поверит, если это будет исходить из уст фон Шаумбурга, чем самой Анриетты. — Когда ко мне обратился ваш эмиссар — тому теперь уже три года, — он сообщил мне некоторые, так сказать, факты и сделал определенные предложения…
— Да, но… — попытался прервать ее фон Шаумбург.
— Я была сиротой и мало что понимала, — упорно продолжала Анриетта, — и я обожала маму и чтила ее память. Я не хотела ни денег, ни поместий, хотя мне это было обещано. Но мне было также обещано нечто более для меня дорогое: что в дополнение ко всему я получу неоценимую возможность быть представленной ко двору, как дочь своей матери, а это будет означать отмену решения об изгнании и лишении ее и ее потомков всех титулов. Я не настолько глупа, чтобы отрицать, что меня вовсе не порадует возвращение владений и положения при дворе, на которые я имею все права, но именно желание добиться полного восстановления в правах, учитывая, как сильно была уязвлена гордость моей матушки, и побудило меня пойти на это… на эту службу, назовем это так.
— Ну и? — воспользовавшись паузой, произнес не слишком вежливо фон Шаумбург.
— Ну и, — продолжала Анриетта, — мне было сказано: достаточно для этого выполнить одну опасную миссию — о, признаю, вы не скрыли, что миссия опасная. Это должно было занять две-три недели. С тех пор я выполнила десятки и десятки миссий, мне поручают все новые и новые, и я ничуть не приблизилась к награде, которая — разрешите вам напомнить — была мне обещана под честное благородное слово.
— Вы что же, отрицаете, что вам хорошо платили все эти годы? — спросил он, насупясь.
— Платили — да, — возразила она, — как платят тайному агенту, который за деньги идет на риск. Но так не награждают даму, которая выполняет опасную миссию ради великой императрицы. Я служила больше ради того, чтобы восстановить свое доброе имя, чем ради…
— Я вам вот что скажу, — прервал он ее со свойственной немцам бесцеремонностью. — Хотя вы, безусловно, работали внешне лояльно и…
— Внешне! — высокомерно в свою очередь прервала его Анриетта.
— Ну, ну, прошу меня извинить, — неуклюже стал оправдываться он, — скажем: лояльно и энергично, тем не менее, к несчастью, факт остается фактом, что крепости по-прежнему находятся в руках Венеции, а не в наших.
— А разве в том моя вина? — живо прервала его Анриетта. — Не объясняется ли это непродуманностью ваших планов? Можете ли вы хоть в малейшей степени возложить вину на меня!
— Что ж, да, по-моему, могу, — спокойно, но грубовато произнес он. — Это подводит меня ко второму пункту нашего разговора и одновременно возлагает всю вину на вас.
— То есть как это?
— А, в частности, так, что императрица, — сказал он, — едва ли станет принимать любовницу венецианского авантюриста.
— О-о! — Анриетта съежилась от оскорбления и прямого указания на того, кого она меньше всего хотела бы обсуждать. — Зачем вам понадобилось примешивать его? — спросила она, хотя могла бы и не спрашивать.
— Затем, — решил до конца использовать свое преимущество фон Шаумбург, — что наши планы с того момента, как у вас началась с ним связь, пошли вкривь и вкось. Откуда мы знаем, что он не принадлежит к несметному полчищу мерзавцев, работающих на венецианскую тайную полицию?
— Лучшим ответом на это является то, что они арестовали его полтора года назад и с тех пор держат в тюрьме…
— Не знаю, — медленно и задумчиво произнес фон Шаумбург, — не знаю. Во всяком случае, эти венецианские мерзавцы ничуть не постесняются применить насилие и даже засадить в тюрьму самого преданного своего слугу, если это служит их цели.