Единственный
Шрифт:
— Разрешите составить компанию, — произнес офицер тонким грудным тенорком, препротивно шепелявя на букву с. Очарование исчезло. Разве можно говорить так вульгарно! И быть так непроходимо глупым, как этот несчастный юнец, ходивший слегка растопырив ноги, из боязни испачкать свои заморские сапоги и смять галифе. Она вспомнила, что сапогам этим уже больше году, и ей стало досадно, почему они до сих пор новые. Василий Васильевич был тотчас забракован.
— Идите, если вам делать нечего, — разрешила она и, когда он зашагал рядом, убедилась, что между ним и видением ее сна не было ни малейшего сходства.
У портнихи ее расстроили. Платье, на первой примерке очень ей шедшее, теперь сидело отвратительно. Девочка в ответ на ее замечание дерзко пожала плечами. Счет лежал на столе и содержал вдвое большие цифры, нежели она думала, а сама портниха, с которой можно было поторговаться, уехала к умирающей матери. В сильнейшей досаде Любовь Адриановна велела уложить платье, подождала, покуда дерзкая девочка выводила свою подпись на счете, скомкала его и бросила в сумочку, а потом отправилась к гимназической подруге.
Есть особый сорт женщин, который можно назвать «сочувственным». К нему принадлежат некрасивые девушки, очень счастливые в браке жены и пожилые вдовы. У каждой из них есть легкомысленная подруга, которой они сочувствуют, дают советы, гадают на картах и даже относят с предосторожностями письма, доставленные по их адресу. Основным часом для сочувствия, по молчаливому соглашению обеих сторон, выбрано время «кофе», что дает возможность сочувствующей даме принять, правда с небольшими возражениями и даже упреками, от дамы чувствующей — либо несколько сладких пирожных, либо небольшой кекс, либо фунт сдобных сухарей.
Гимназическая подруга Любови Адриановны, нашедшая свое призвание в изучении новых языков и преимущественно английского, из пяти комнат своей квартиры занимала только одну, и в эту единственную комнату проникла сейчас взволнованная Любовь Адриановна. Подруги поцеловались.
— Он ушел? — спросила наша героиня, показывая пальцем на стену. Он — означало Петра Александровича, журналиста, снимавшего одну из пяти комнат.
— Пишет, — ответила подруга многозначительно.
У Любови Адриановны тотчас же изменились манеры и голос; она грациозно стащила перчатки, сгибая локти никак не шире прямого угла, подняла вуаль над глазами и провела себе по губам таинственной волшебной палочкой, после чего надлежало их облизать и потереть друг о дружку. Подруга смотрела на нее с истинным наслаждением: она радовалась, что Любовь Адриановна мажется, что это ее портит и что мазаться неприлично с точки зрения уважаемых ею людей. Но удержавшись, она выдала свою радость:
— Люба, Петр Александрович терпеть не может, когда красятся.
— Милая моя, они все на словах терпеть не могут. А на деле им только с теми и интересно, кто красится.
Это была печальная правда, и ответа на нее не последовало. Раздалось позвякивание посуды, приготовляемой к кофейному священнодействию, и подруга Любови Адриановны отправилась с кофейником на кухню. Тотчас же кукольное лицо моей героини стало осмысленней и серьезней. Она вытянулась в кресле с усталым и нежным видом и чуть хрустнула пальцами. Это произошло потому, что в коридоре хлопнула дверь и кто-то прошел мимо. Не знаю, лежит ли в основе этой метаморфозы какой-нибудь химический закон, но только женская сущность в соприкосновении с мужскою обнаруживает ряд таких тонких и задушевных свойств, о которых и не подозревают ближайшие к ней особы женского пола. Дверь приотворилась, и в нее заглянул Петр Александрович.
— Ага, это вы, сударыня, — произнес он шутливо и поглядел на нее прищуренными глазами, грустными от хронического несварения желудка, что, впрочем, оставалось неизвестным моей героине.
— Здравствуйте, милый, — сказала она мягким тоном и протянула ему руку, — вы опять строчите?
— Строчу, — разнеживаясь, ответил Петр Александрович. Он вошел в комнату, поцеловал протянутую ему руку и сел верхом на свободный стул. Это был уже немолодой человек из породы «славных»: славно торчала у него мягкая, но поределая шевелюра, славно выпячивались чувственные губы, славно морщились складочки вокруг глаз при улыбке. Присутствие его было приятно Любови Адриановне и наполняло особенной жизнерадостностью, — но тотчас же она почувствовала, что вторжение этого человека изгоняет ощущение ночной сонной сладости и образ приснившегося незнакомца. Опять не тот! И Петр Александрович не походил на ее нежного возлюбленного.
Пришла с кофейником подруга, и все уселись пить кофе. Потом пошло гадание на червонного, на бубнового и трефового королей, причем Любови Адриановне падали все какие-то странные карты: ночная прогулка, траурное письмо, потеря друга и марьяжный интерес.
Совсем расстроенная и сбитая с толку, ехала Любовь Адриановна восвояси. Впечатление от сна не только не изгладилось, а с каждой минутой становилось сильней и реальней. Томление по единственному, по настоящему, охватило ее всю с могучей нежностью. Ей казалось, что до сих пор она не жила, что вся жизнь ее походила на случайную накипь, которую нужно собрать с себя ложечкой и сбросить. Только бы найти того, кто ей приснился, — и она переродится, очистится, начнет жизнь сначала. Но как его найти? Тут, внутри, он сидит и чувствуется как живой человек. Она безошибочно знает его присутствие и с закрытыми глазами могла бы угадать его прикосновение. А снаружи между живыми людьми она бродит, словно в потемках, и нет ей возможности отыскать его.
— Ты, милая моя, выглядишь, словно у тебя сорок градусов, — сказал Михаил Семенович за обедом, поглядывая на жену с неудовольствием. — Весь день мотаешься по городу, не отдавая себе отчета в своих действиях, а дома хоть бы раз в кухню заглянула. Это что такое? Разве это макароны? Вчера у Саркисовых на ужине были белые, а эти черт знает что — лошадиного цвета.
— Вы, может быть, надеетесь, что я сделаюсь для вас кухаркой?
— Ни на что я, матушка, больше не надеюсь. Дуня! Скажи, пожалуйста, что это за макароны?
Дуня нагнулась над блюдом с видом опытного эксперта и тотчас же произнесла:
— Хорошие, барин. В купиративе по книжке взяли.
— А-а, в кооперативе, — протянул Михаил Семенович, — значит, у нас и макароны в продаже. Великолепно! Давай-ка, Дуня, еще тарелочку. Дети, кто хочет макарон? Толя, Воля, не зевайте по сторонам, а кушайте.
«Господи, как он глуп, — с отчаянием подумала Любовь Адриановна, глядя на прояснившуюся физиономию своего мужа, — если бы только он сам мог заметить, как он ужасно глуп!»