Эдуард Стрельцов. Воля к жизни

В знаменитом романе Ярослава Гашека «Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны» есть эпизод о злоключениях Швейка в поезде. Швейк, решив проверить действие аварийного тормоза, остановил поезд, за что и был высажен на станции Табор. Разобравшись в происшествии, начальник станции оштрафовал Швейка на двадцать крон, после чего тот отправился догонять свой поезд «навстречу новым приключениям будейовицкого анабазиса». Между тем все, кто присутствовал при разговоре Швейка с начальником станции, долго не расходились, обмениваясь впечатлениями от недавнего происшествия. Кто-то рассказывал, что поймали шпиона, фотографировавшего вокзал. Какая-то дама утверждала, что не было никакого шпиона, зато некий драгун зарубил офицера возле дамской уборной за то, что офицер ломился в уборную к возлюбленной драгуна, явившейся на вокзал, дабы проводить на фронт своего милого.

Возникновение этих фантастических версий Гашек связывает

с нервозностью военного времени, для которого характерны обостренное восприятие действительности, недоверчивость и поиск самых невероятных объяснений для событий самых обыкновенных. Добавим, что нервозность эта присуща не только военному времени, но и любой переходной эпохе, когда людьми владеют страх, растерянность и разочарование. Именно в такие периоды истории рождаются новые мифы, на осмысление и преодоление которых уходят впоследствии долгие годы. Нечто похожее произошло и в России в конце XX века, когда большая страна ослабла и распалась на полтора десятк-ка государств. На этих величавых обломках и появилась новая мифология, определившая во многом течение дальнейшей жизни 1/6 части суши и оказавшая влияние на мировоззрение нескольких поколений. Из закрытого социалистического общества миллионы людей шагнули в открытое капиталистическое. Но отсутствие иммунитета и вообще слабое представление о новой жизни превратили акклиматизацию в тяжелейшее испытание.

Перестройка и последовавшие за ней 90-е годы, которые сегодня кто-то вспоминает с ужасом, а кто-то с нежной грустью, нанесли народам бывшего СССР тяжелейшую травму. Травма возникает в периоды, когда происходит ломка упорядоченного мира, ломка стереотипов общественного сознания, когда человеку отказывают в доступе к жизненным благам, когда оскорбляют память и смеются над верой. Такая травма может буквально разрушить общество, обесценив ценное и возведя в ранг нормы недопустимое прежде. Травму может вызвать революция или государственный переворот; иностранная оккупация или принудительная миграция; экономический кризис или экономическая реформа; громкий правительственный скандал или убийство руководства страны; проигранная война или ревизия героических традиций. Польский социолог П. Штомпка пишет о разновидностях травмы, выделяя травму демографическую или биологическую, структурную и культурную. Культурную травму П. Штомпка считает самой опасной и самой труднопреодолимой. Эта травма способна сохраняться в коллективной памяти на протяжении поколений, проявляясь время от времени. Именно с ней связаны внутригрупповая ненависть и конфликтность. Эта травма не имеет отношения к индивидуальным нарушениям психики, она переживается всем обществом и вызвана разрушительными событиями, ломкой ценностных и семантических систем.

Обедневшее вдруг и обманутое население постсоветского пространства лишилось как социальных благ, так и всяческих прав. Появились в огромном количестве бездомные и наркоманы, бандиты выделились в отдельную прослойку. И все это на фоне издевательств и жестокости нуворишей, оскорбления достоинства, разрушения идеалов и глумления над историей. Миллионам людей вдруг заявили, что они – жалкие «совки», быдло, ни на что не годные лентяи и бездари, не создавшие за всю свою историю ничего путного, грязные, вонючие пьяницы. Ломка всегда грозит раздвоением или какой-то коллективной шизофренией, когда, по слову американского социолога Р. Мертона, «отвержению некогда усвоенных институциональных норм будет сопутствовать скрытое сохранение их эмоциональных составляющих». А с этой раздвоенностью связано постоянное напряжение, сохранение озлобленности и агрессивности. В мире все взаимосвязано: экономика, нравы, культура. И не просто связано: бытие, как известно, определяет сознание. Сознание человека разных цивилизаций и разных эпох прочно спаяно с его историческим бытием.

Нужно учесть и особенность информационной политики советского времени, когда о происшествиях говорилось настолько лаконично, что поневоле советские граждане пытались найти объяснения происходящему. Вспомним хотя бы гибель Ю.А. Гагарина, или пожар в гостинице «Россия», или столкновение в Цемесской бухте. Что? Как? Почему? События освещались настолько скупо, что удовлетворить естественное любопытство не удавалось. Поневоле приходилось додумывать и предлагать собственные версии происходящего. Сегодня мы видим другую крайность: любое происшествие смакуется и обсуждается в мельчайших деталях, что порождает как пресыщенное равнодушие, так и разного рода нездоровый интерес. Тут и задумаешься, что же лучше: ограждать коллективную психику от информации, вызывающей стресс, или пустить все на самотек, предоставив граждан самим себе. Притом что, как выяснилось, даже засилье информации не защищает от порождения самых разнообразных слухов, перерастающих в мифы и объединяющих вокруг себя людей на манер секты.

Начиная с середины 80-х всю страну захлестнули разного рода разоблачения, на основе которых рождались новые мифы – по преимуществу отрицающего толка и объясняющие любой сложности явления при помощи одной-единственной нехитрой схемы: тоталитарный советский строй уничтожал народы и калечил судьбы. Да, сегодня доподлинно известно, что разоблачения тех лет появлялись не просто так, а с целью внушить народам СССР и соцлагеря простую, но важную мысль: «так жить нельзя», и потому «Карфаген должен быть разрушен». Но тогда растерянные, потрясенные люди воспринимали все за чистую монету. И постепенно утвердилась новая мифология, повествующая о миллионах расстрелянных ни в чем не повинных граждан, о сожженных на кострах и скормленных диким зверям заключенных ГУЛАГа, о памятниках Иуде, ритуальных убийствах и дьявольском присутствии в государственной символике СССР, о кровожадности и маниакальности советских лидеров, о вездесущем и всемогущем, как бог Шива, Комитете государственной безопасности; о загубленных биографиях и несостоявшихся карьерах, о нераскрытых талантах и затоптанных чувствах; о запуганности, забитости и раболепии советских людей. Характерно, что разветвленная, опутавшая чуть ли не полмира сеть секретных тюрем ЦРУ, где в XXI в. применяются пытки и прочие приемы подавления личности, не пугают обывателя так же, как пенитенциарная система внутри одной страны, совокупность исправительно-трудовых заведений, существующих в том или ином виде в любом государстве. Просто на СЕТЮР [1] ЦРУ не нашелся пока свой А.И. Солженицын, да и некому было бы тиражировать его сочинения на всю планету.

Но постепенно, по прошествии времени, появилась возможность знакомиться с историей Отечества не на страницах журнала «Огонек» и прочих аналогичных изданий. Некоторые из тогдашних сенсационных утверждений стали рассматриваться несколько иначе, а кое-кто из разоблачителей той поры оказался разоблачен уже в наши дни. И не все обвинения по адресу СССР воспринимаются ныне столь же доверчиво и безоговорочно. Эпоха после 1991 г. научила многих сомневаться, критически мыслить и внимательно относиться к любой информации. Созданные три десятилетия назад мифы подвергаются пересмотру.

Вот об одном из таких мифов, а также об одной замечательной судьбе мы и поговорим на этих страницах. Но сначала – быль.

21 июля 1937 г. в подмосковном городке Перово в семье Стрельцовых родился мальчик, получивший от родителей имя Эдуард. Это сегодня Перово – район Москвы. А с 1925 по 1960 г. бывшее село Перово числилось городом. Население этого небольшого городишки было занято на нескольких заводах, в большинстве обанкротившихся и расформированных к настоящему времени. На одном из таких предприятий, ныне канувшем в Лету заводе режущих инструментов «Фрезер», работали и Стрельцовы. Сначала отец и мать, а потом и подросший сын Эдуард. А вот счастья в семье не было. Богатырского сложения отец нрав имел спокойный, а руки – золотые. Так что даже вся мебель в доме была сделана этими руками. А вот матушка отличалась характером взбалмошным, и едва ли не первое, и уж точно единственное детское воспоминание Эдика об отце было связано с бурным выяснением отношений между родителями. Вспылив, Софья Фроловна Стрельцова схватила с плитки горячий кофейник и запустила в мужа. Но кофейник, налетев на выставленную ладонь отца семейства, отскочил, врезался в стену и рухнул со всем содержимым на пол.

ВСЮ ЖИЗНЬ ЕМУ НЕ ХВАТАЛО ОТЦА И УЖАСНО ХОТЕЛОСЬ УЗНАТЬ: ЛЮБИЛ ЛИ ОТЕЦ ФУТБОЛ И ВИДЕЛ ЛИ ХОТЬ РАЗ ИГРУ СВОЕГО ЗНАМЕНИТОГО СЫНА.

– Успокоилась? – поинтересовался супруг, закурил и продолжать выяснение отношений отказался.

Впрочем, возможно, на характер Софьи Фроловны влияние оказывало ее отнюдь не богатырское здоровье: молодой еще женщиной она перенесла инфаркт, страдала астмой, так что к сорока годам имела инвалидность.

Когда началась война, отец ушел на фронт. Ушел рядовым, а пришел на побывку в 1943-м офицером разведки. Тут бы жить да радоваться, тем более в 1945 г. вернулся отец живым и здоровым. Да вот только вернулся он не в родное Перово, а в Киев, оставшись с другой женщиной после того, как Софья Фроловна, узнав от ординарца о внебрачной связи супруга на фронте, запретила тому возвращаться домой. Так и вырос Эдик без отца, на которого смотрел с восхищением, о котором помнил и больше всего на свете жалел, что не мог видеть его хотя бы время от времени. Всю жизнь ему не хватало отца и ужасно хотелось узнать: любил ли отец футбол и видел ли хоть раз игру своего знаменитого сына. И оставалась обида на мать, лишившую сына чего-то важного, а может быть, и самого главного в жизни.

Но это было потом. А пока шла война. Эдик рос и, как большинство советских детей, ходил в детский сад, а потом – в школу. Воспитательница в саду вспоминала о нем впоследствии, что хоть озорным он и не был, но если попадался за шалость, то никогда не просил прощения. Вспоминая уже о взрослом Эдуарде Стрельцове, первая жена его Алла Деменко отмечала ту же черту, сохранившуюся с детства, – просить прощения он не любил и как будто не умел. Эта черта любопытная и кое о чем говорящая, так что в свое время мы к ней еще вернемся.