Ее последний герой
Шрифт:
Потому что дурак. Так и случилось, впрочем, по его собственной воле…
Все, кого он когда-то любил, ценил и к кому был привязан, исчезли, растворились, испарились. Кто-то точил на него серьезный зуб, кто-то беспомощно ковырялся в своих проблемах и бедах, кто-то вознесся и не захотел иметь дело с неудачником… С детьми не сложилось, женщины по-прежнему страшно обижались. Друзья… А были ли они на самом деле? Тоже вопрос.
И тогда он сказал вслух: «А пошли вы все!» И все, к его большому удивлению, пошли, причем довольно резво и дружно.
Кстати, всегда считалось, что у Городецкого невыносимый характер. Раньше, в молодости, когда его уважали и от него зависели, разумеется, терпели. А когда он стал «сбитым
Неудачник! Оборзели. Это он неудачник? Да если бы вы… Да кто-нибудь из вас снял хотя бы подобие того, что когда-то снял он! Вы бы разом оправдали всю свою никчемную жизнь! Да! В далекой и прекрасной молодости он только два раза был вторым. В двух первых картинах. А третью уже снял сам, без худрука из корифеев. А кто из его поколения пробился? Ну-ка, ну-ка… А если подсчитать? Найдется пара-тройка умельцев, пристроившихся к сильным мира сего. Те, кем он всегда брезговал. Во все времена они были. Терлись у высоких кабинетов клянчили, выпрашивали поездки за границу, съемки многосерийных картин… Им мягко рекомендовали, что снимать и кого. Они кивали, как китайские болванчики, и с радостью на все соглашались. Им давали квартиры на Тверской, дачи в пятнадцати километрах от города, в целебном сосновом бору. Они каждый год меняли машины, и их жены щеголяли в норковых шубках и бриллиантах.
Нет, разумеется, были и другие. Истинные таланты, даже гении. Но в основном все эти гении и таланты спились и ушли из жизни еще тогда, в семидесятых.
Встречались и честные ремесленники, трудяги, с трудом шедшие на компромисс с собственной совестью. Они делали крепкие, добротные вещи, любимые народом. Они изо всех сил пытались быть честными, не уподобиться тем, кто устало «кушал» черную икру на правительственном банкете.
Он в глубине души не осуждал никого. Каждый выживает, как может. Кто-то идет на компромисс с совестью, а у кого-то ее просто нет. Да и он не святой. Всякое в жизни было. Было и то, о чем вспоминать неохота, – иначе снова бессонная ночь, давление и прочая муть.
Ну, и если по справедливости, был, состоялся, отгремел, можно сказать. Все успел: и вкусить славы, и постоять на олимпе. И баб красивых любил. И они им не брезговали. И страсти бушевали нешуточные. И деньги водились приличные. И мир посмотрел, ну, не весь, конечно, но все же… Что бога гневить? Яркая жизнь была, насыщенная. Переливалась всеми красками радуги. На десять судеб бы хватило – и впечатлений, и ощущений. А настоящее… Так все претензии к себе, батенька! Но все равно противно. Грустно и тяжко. И тяжелее от того, что сам во всем виноват. Вот и получи.
Дома было хорошо. В который раз подумалось, что одиночество ее совсем не угнетает. Даже наоборот, придает сил. С содроганием Анна подумала, что если бы… Если бы родители не развелись и были сейчас вместе, то постоянно находились в квартире: мать ненавидела дачу, а отец ездить туда без нее не хотел. Оба пенсионеры, а это означает, что оба толклись бы дома и скандалили еще больше и чаще. Такое непременно случается даже с любящими супругами, когда приходит время выходить на пенсию и видеть друг друга сутки напролет. И про ее родителей «любящие» точно не скажешь. Отец раздражал мать всю жизнь, а беспомощный, постаревший, забывчивый и неловкий – и подавно. Анна видела, как мать физически плохо переносит присутствие отца, вечную гримасу раздражения, брезгливости, даже ненависти на ее лице. И ее, Анну, рвали бы на куски. Злость на мать, жалость к отцу.
В общем, для нее, надо признаться, все сложилось неплохо. Никто не пилит, не «ездит по ушам», не указывает, что делать, и не грузит своими проблемами.
Она, не включая света, прошлась босиком по квартире, провела рукой по мебели, стряхнула с ладони пыль и тополиный пух, открыла настежь балкон и окна и, раскинув в блаженстве руки, плюхнулась на диван.
Оставалась еще пара часов счастья – вечер воскресенья. Завтра снова в путь: пробки, работа, снова пробки, суета, неразрешимые проблемы и решаемые вопросы – в общем, жизнь.
Потом Анна пошла на кухню и заглянула в холодильник. Пусто, как после вражеского набега. Пакет сока давно пора выбросить. Пачка пожелтевшего масла – тоже в помойку. Два престарелых яйца и банка зеленого горошка. Можно, конечно, заказать что-нибудь на дом, суши или пиццу, но неохота.
Заказывать неохота, а есть хочется. В морозилке нашлась пачка пельменей. Красота! Пусть и гадость, по мнению маман, но ей сейчас – в самый раз. Сварила всю пачку, полила майонезом (ужас-ужас!), смолотила за здорово живешь, запила сладким (кошмар!) чаем. Короче, смерть здоровью и фигуре. Да плевать! Всю эту новомодную рукколу, стебли сельдерея и изыски в виде фуа-гра или морских гребешков она презирала. Любила по-простецки, как и отец, картошечку с селедкой, кислую капусту, котлеты, кусочек сальца с черным хлебом. Мать, кстати, постоянно худела – варила бадью сельдереевого супа (дочь называла его «змеиным») и хлебала три раза в день. С таким выражением лица, что хотелось опрокинуть кастрюлю «змеиного» ей на голову. А они с отцом присаживались и, потирая руки, наворачивали картошечки с луком, посмеиваясь над несчастной худеющей.
Анне повезло: комплекцией она пошла в сухощавого и поджарого отца – узкие бедра, длинные, крепкие ноги, впалый живот. Мать презрительно бросала: ну, хоть какая-то от него польза.
После неполезного ужина она снова открыла ноутбук и набрала имя Ильи Городецкого.
«Ничего! – зло подумала она. – Никуда ты от меня не денешься! Добью тебя, не сомневайся. И не таких доставали».
Она глубоко заблуждалась, но пока об этом не догадывалась. Всему свое время.
Вечером становилось легче. Вечер предполагал скорую ночь. Слава богу, снотворное временно устраняло муки бессонницы.
Городецкий покурил на балконе, сел у телевизора и стал щелкать пультом. Чушь! Везде одна чушь. Просто невыносимо. Не смотри, если так противно. А что делать? Ну да, читать. На одном из каналов он увидел знакомые кадры. Старый фильм. Сделал погромче и не заметил, как всем корпусом подался к экрану. Время пролетело незаметно, и когда на экране появились округлые буквы, складывающиеся в слово «Конец», он откинулся в кресле и перевел дух. Провел рукой по лбу, вытирая выступивший пот. Долго смотрел в одну точку, вспоминая бывшего старого друга, того, кто, собственно, снял эту ленту. Потом тяжело поднялся, вышел, покрякивая, на балкон покурить.
Он смотрел на город, на улицу, где стремительно проносились машины, а перед ним стремительно проносилась его молодость.
Вспомнил автора фильма – Борька Мятников. Он снял всего одну картину, но она оказалась гениальной. Наивный Борька, скромняга и интеллигент, бродил по киностудии с блаженной улыбкой на лице, ожидая похвал и поздравлений от коллег. Борька был приезжим – наивным и молодым, не испорченным столичными нравами, завистями и сплетнями. Чудак человек. Он заглядывал всем в глаза, пытался пожать руки и поговорить. Необязательно про свой фильм – просто про искусство. Его сторонились, обходили мимо, крутили пальцем у виска и считали ошалелым, придурочным, одним словом, чудаком. Прошло немного времени, и Борька действительно ошалел. Он возненавидел всех, справедливо считая их завистниками, снобами и жлобами. Успеха ему не простили. Он стал попивать и лезть на рожон. Вывезенная из провинции жена – тихая, льняно-беленькая, краснеющая от стука входной двери – быстро просекла ситуацию и справедливо решила, что у ее мужа нет будущего.