Ее сердце
Шрифт:
Сидя тесным кружком у огня, мы тихо, чтобы не потревожить спящих, разговаривали о какой-то ерунде. О музыке, о погоде, о том, какие породы сов летают быстрее, о метлах и квиддиче, о способах приготовления кофе, о чем-то еще… Санни молча улыбалась, слушая нас, и почти беззвучно перебирала струны.
Мне было тепло и радостно. Тепло от камина и от присутствия Санни. Солнечное, оголтело-веселое, бесшабашное существо, она источала невидимый глазу, но ощущаемый сердцем свет. Ее свет изгонял ненависть, презрение и боль, очищая душу ласковыми касаниями чистого счастья. А радостно было оттого, что в тот вечер в Барсучьей гостиной не нужно было
В какой-то момент мы все замолчали, глядя в огонь и думая каждый о своем. В тот же миг в потрескивание поленьев вплелся голос Санни:
— In the cold and dark December As I'm walking through the rain Sit beside the room all night long, In the grey December morning I decided to leave my home… Took a train to nowhere — far away — far away…Последний аккорд растворился в нашем дыхании.
Санни отложила гитару, залпом допила оставшееся в бутылке пиво и, не говоря ни слова, ушла в спальню.
В воскресенье я проснулся с улыбкой. И на резонный вопрос: «Где ты был?» ответил вполне беззаботно: «Где я был, там меня уже нет!»
Я улыбался в ванной, умываясь, я улыбался, спускаясь к обеду, улыбался, словив несколько приветов от присутствовавших на вчерашней вечеринке райвенкловцев. Я заразился хаффлпаффским вирусом. И это было здорово! Потому что я унес из барсучьей норы свой кусочек каминного тепла и безмятежной свободы. Потому что у меня появилось мое персонально солнце по имени Санни.
О нет, я не влюбился. Разве можно влюбиться в счастье?
Я ждал следующей субботы, как не ждал еще ничего и никогда в жизни. Хаффлпафф, по всей видимости, постановил, что человек, которого Санни пригласила на субботние посиделки, хоть и слизеринский гад, но не кусается, и стал дружно со мной здороваться. Я возвращал им их улыбки со всей доступной мне искренностью. С Райвенкло установился прочный вежливый нейтралитет. Родной — три раза ха-ха! — Слизерин пошугивался от меня, и за моей спиной собратья и сосестры крутили пальцем у виска, думая, что я не вижу. И плевать я хотел на это с Астрономической башни.
А вот с кошаками стало совсем туго. После вечера, проведенного вместе у Санни, они словно с цепи сорвались. Насмешки и оскорбления «великолепной четверки» демонстрировали отчаянную злобу и ненависть, граничащую с одержимостью.
Я терялся в догадках — ведь всего неделю назад мы были вполне в состоянии пройти мимо друг друга, не произнеся ни слова. Игнорировал их издевательства, хотя, видит Салазар, как мне хотелось порой искрошить Сектумсемпрой всех четверых в мелкий винегрет! Но после субботней вечеринки с Санни во мне что-то переключилось, что-то замкнуло, умерло — или, наоборот, возникло? Там, у камина в Желтой гостиной Хаффлпаффа, я впервые почувствовал мир с самим собой, я впервые почувствовал себя, без ярмарочной шелухи аристократической фамилии, принадлежности к Змеиному факультету, без сросшейся с лицом маски высокородного сноба, без утомительной необходимости «делать лицо»… Мне было хорошо быть собой свободным, собой спокойным и радостным. Пачкать этот найденный в самом себе мир грязью непременной и неотъемлемой, как моя фамилия, ненавистью к отпрыскам гриффиндорской Золотой троицы я не был готов. Неужели волшебство улыбки Санни подействовало на них таким извращенным образом?.. Может быть, они решили, что мне не должно быть места под лучами этого Солнца?..
Солнце светит для всех.
В среду мы были сражены известием из барсучьей гостиной: профессор Грейнджер словила Санни за курением в школе. «Накаркал!» — едва не плача, костерил я себя. По правилам, Санни полагалось отчисление, без вариантов. Я одиноко метался по школьным коридорам, вмиг ставшим холодными и цинично-безразличными, не в силах представить свою жизнь без ее радостного беззаботного света… Уткнувшись лбом в стену какого-то неизвестного мне ранее тупика, я понял: буду валяться в ногах у директора, у Грейнджер, у черта лысого, лишь бы Санни осталась в школе. Я, Малфой, на коленях стану вымаливать для нее прощение, хоть бы для этого мне пришлось до самого Выпускного бала чистить ботинки Поттерам и Уизли!
Чистить ботинки мне не пришлось. Как выяснилось, в этот вечер у директора МакГонагалл перебывали делегации едва не со всей школы (исключая, разумеется, моих дражайших сокурсников) с одной-единственной просьбой… Райвенкло с неопровержимой логикой доказывал, что такая суровая мера наказания не соответствует тяжести совершенного Санни проступка, Хаффлпафф молча глазел десятками умоляющих глаз, Гриффиндор вопил, что так нельзя, просто потому что нельзя… Мое появление только довершило картину. Пробившись к МакГонагалл сквозь плотную толпу студентов, я…
Я опустился на колени.
Тишина.
Ошарашенное лицо директора.
— Мистер Малфой, встаньте немедленно!
Глухой стук двери директорского кабинета.
Дурак.
Думал, что мое унижение чего-то стоит. Да кто я такой?! Отребье, сын приспешника Вольдеморта, чистокровное дерьмо! Почему меня должны брать в расчет?! Если даже «порфироносные» Уизли не смогли…
Идиот.
Поднимаюсь, давя злые слезы.
Горгулья отъезжает в сторону, из-за нее появляется Санни. Нет, не так — сначала из-за горгульи выплывает солнечная улыбка, а вслед за ней — Санни.
— Ребята… — Шепчет она, отвечая на невысказанный вопрос. — Ребята… Я пойду…
— Санни? — Кажется, этот полный тревоги голос принадлежит Розе Уизли.
— Вещи распакую! — Хохочет Санни.
Хохочет Хаффлпафф. Хохочет Райвенкло. Заходится восторженным воплем Гриффиндор. Санни попадает в тесное кольцо объятий и поздравлений. Я стою у стены и мучительно пытаюсь справиться с колючим комом в горле.
— Скорпи!
Выпутавшись из настойчивых рук, Санни идет прямо ко мне, студенты расступаются перед ней, как перед сошедшей на землю олимпийской богиней.
— Скорпи… — Сияющие глаза, моя рука оплетена тонкими прохладными пальчиками. — Есть унижение, которое возвышает.
Устным выговором Санни, конечно же, не отделалась. В качестве наказания она получила месяц отработок у завхоза и запрет идти на Рождественский бал. Правда, ее это обстоятельство, похоже, совсем не расстроило. «Не до жиру, быть бы живу!» — смеялась она, когда я вздумал было ей посочувствовать. Думаете, она стала осторожнее? Щаз! Продолжала внаглую дымить на своем любимом подоконнике в Восточной башне. Отчитывать ее было бесполезно, взывать к здравомыслию — тоже.