Ее все любили
Шрифт:
— И когда произошел ваш окончательный разрыв?
— Месяца два назад.
— А не на днях, случайно?
— Да нет же, зачем мне вас обманывать?
— Ну, из-за какого-нибудь пустячка… Например, чтоб отвести от себя подозрение в убийстве, а?
Гомеопат вскочил от негодования.
— Что вы этим хотите сказать?
— Успокойтесь! Не думайте, что вы меня этим испугаете. Садитесь и попытайтесь вспомнить, где вы находились в ту ночь, когда произошло убийство.
— Мы были с Мартой дома.
— Не слишком надежное алиби, вы не находите?
— У меня нет другого.
— Тогда мне очень жаль вас.
— Что вы имеете в виду?
— Я имею в виду, что лучшей кандидатуры, чем ваша, для пополнения моего списка подозреваемых и не придумаешь.
— Да вы поговорите с Мартой, она вам сама скажет…
Гремилли не дал ему договорить.
— Нетрудно догадаться, что она мне скажет. Почему я должен ей доверять больше, чем вам? Мне прекрасно известно, какие чувства она питала к мадам Арсизак. Поэтому я не исключаю, что, в случае чего, она вполне могла бы внести свою лепту в ваше освобождение от кабалы Элен Арсизак.
— Выходит, я пропал?
— Не надо чересчур драматизировать ситуацию. Подозреваемый и виновный — это далеко не одно и то же. Возвращайтесь к себе и благодарите мадам Суже за то, что она положила конец вашему бессмысленному вранью, иначе последствия для вас могли бы быть самыми печальными.
Входя во Дворец правосудия, Гремилли предвкушал удовольствие, которое он испытает, глядя на вытянувшееся лицо судебного следователя после того, как выложит ему все, что думает о столь уважаемой Бесси покойнице.
Приход полицейского вызвал заметную обеспокоенность в душе следователя. Несомненно, он ломал голову над тем, какие еще новости принес этот неугомонный комиссар. Нет, Бесси никому не позволил бы тормозить следствие, даже несмотря на то, что первые результаты расследования были им восприняты с мучительной болью. Как человек честный, он свято верил в правосудие и еще в годы своей молодости поклялся целиком отдать себя борьбе за справедливость. Однако ему страшно не хотелось услышать нечто такое, что заставило бы его задуматься о незыблемости своих идеалов.
— Заходите, заходите, мсье комиссар! Надеюсь, вы не собираетесь добавить черной краски к портрету нашей жертвы? Вполне хватает уже того, что вы сообщили мне раньше.
— Мсье следователь, сегодня утром я получил забавное приглашение.
— От кого?
— От мадам де Новаселль.
— А она-то что вами интересуется?
— Не мной, а мадам Арсизак. Она просила прийти к ней в десять часов. Я был у нее.
— Что она от вас хотела?
— От мадам Бесси она узнала о моих открытиях относительно Элен Арсизак.
Следователь закусил губу.
— Фанни просто несносна. Совсем не умеет держать язык за зубами!
Он покраснел под ироничным взглядом полицейского.
— Ну ладно, согласен, и я тоже! Я виноват перед вами. Обещаю, что подобное больше не повторится. Вернемся к мадам де Новаселль.
— Ей хотелось убедить меня в том, что все услышанное мной — не что иное, как сплетни и выдумки, и что мадам Арсизак была чиста и пряма, как сталь клинка.
— У мадам де Новаселль богатый жизненный опыт, и ее мнение заслуживает того, чтобы к нему прислушивались.
— К сожалению, в данном случае ее плохо информировали.
— То есть?
— Я пришел к такому выводу после того, как понял: она не знает, что у этой безупречной супруги, у этой прямой и чистой женщины был любовник.
— Что?
— Мне стало это известно от самого любовника и его жены, которой он во всем признался.
Следователь молчал. Ошарашенный, он смотрел перед собой, ничего не видя. Гремилли не беспокоил его. Наконец Бесси решился.
— Я не буду спрашивать у вас имя этого человека. Я предпочитаю его вовсе не знать, если, конечно, это не потребуется в процессе следствия… Видите ли, мсье комиссар, после стольких лет, проведенных во дворце, кажется, что все человеческие мерзости тебе давно известны, а вот поди ж ты… И ведь, заметьте, меня угнетает не сам факт, что мадам Арсизак имела любовника. В конце концов, нет ничего удивительного в том, что она, почувствовав пренебрежение мужа, пыталась получить какую-то компенсацию на стороне. Вот сама ее сущность, которая становится для меня все более понятной по мере того, как вы вносите свои ужасные поправки. Ее отношение к обездоленным, которых она якобы любила, злоба, с которой она пыталась разрушить счастливые семьи, низость в отношении к прислуге… Это ужасно, мсье комиссар. Как мы могли позволить так просто себя одурачивать, да еще в течение такого длительного времени?
— И боюсь, это время еще не закончилось, мсье следователь. Ей удалось создать себе легенду, которая оказалась сильнее истины, во-первых, потому, что она выделялась красотой — а в людях с рождения заложена потребность восхищаться; во-вторых, потому, что самолюбие тех, кто свято верил в нее, никогда не позволит им признать свою промашку.
— Вы, конечно, правы. Однако вернемся к нашим баранам, дорогой комиссар. После того как вы выявили всю эту ложь, продвинулись ли вы вперед в ваших поисках?
— Напротив. Хотя подозрения с мужа не снимаются, однако его виновность уже не столь очевидна. Теперь у нас есть любовник, который, не в силах уйти от шантажа, вполне мог решиться на то, чтобы положить конец всему таким жестоким способом. Нельзя сбрасывать со счетов и жену любовника, которой тоже, возможно, не терпелось прервать эту угрожающую ее семейному очагу связь. Кроме того, можно допустить и месть со стороны Роделлей — водопроводчика и его жены Агаты. Как вы сами видите, теперь нам грех жаловаться на нехватку версий. И все-таки я склонен думать, что заурядный человек это преступление совершить не мог.
— Таким образом, Роделлей мы исключаем?
— Мне бы этого очень хотелось. А также любовника: уж больно он несуразен.
— И снова возвращаемся к мужу?
— Или к кому-то другому, кто на него похож и на которого мы пока не вышли.
— На что вы опираетесь, делая подобное заключение?
— На то, что эта драма порой сильно смахивает на фарс. У меня такое впечатление, что надо мной потешаются, глядя, как я, словно майский жук в комнате с запертыми окнами, кружусь вокруг одного и того же. Развязность мужа, скрытая ирония доктора Музеролля, очевидная и вызывающая враждебность преподавателя Лоби… От всего этого тянет фальшью, вымыслом, да просто спектаклем!