Её звали Лёля
Шрифт:
Пока мы ужинали, я тайком рассматривал Ольгу. Она была в отличном настроении. Много улыбалась и шутила, и даже поймал на себе парочку её взглядов, отчего на душе стало легко и радостно. Мне показалось, что лёд непонимания между нами окончательно растаял. Захотелось даже совершить какой-нибудь отчаянный поступок, чтобы девушка поверила в мои силы и больше не сомневалась. Но этот порыв я в себе подавил. Хватит уже геройствовать. Прошлый раз едва не погиб на копе.
Через некоторое время девчата стали собираться, а Ольга решила выйти наружу и посмотреть, как там погода. Увидев это, я поспешил следом за ней.
– Как пахнет степью и дождём, – проговорила она.
Мне очень захотелось обнять её, притянуть к себе посильнее и поцеловать. Я с трудом сдерживал это желание и смотрел, как капельки воды оседают на её коже. В какой-то момент из-за туч выглянула луна, и дождинки будто стали светиться. Ольга открыла глаза и посмотрела на меня. Потом опустила взгляд на мои губы, и там он задержался буквально на пару секунд, но мне стало понятно её тайное желание.
– Хороший был вечер, – тихо сказала девушка.
– Да, очень, – ответил я, скрестив пальцы рук за спиной, чтобы ненароком не полезть к Ольге.
– Спокойной ночи, Костя.
– Спокойной ночи.
Ольга вернулась в палатку, а я некоторое время стоял, как прежде она, и глубоко дышат. Нужно было подглодать, прежде чем возвращаться, пока сердце перестанет бешено стучать.
Глава 75
25 июня грохот сражений докатился до западной окраине Минска – к городу вышли первые немецкие части. Они попытались с ходу ворваться в столицу советской Белоруссии, но натолкнулись на оборону. Слабую, во многом дезорганизованную, но исполненную желания выстоять. Последующие три дня были для медицинских работников самыми тяжкими: раненые поступали сплошным потоком, и персонал госпиталей выбивался из сил, пытаясь им помочь.
Но лекарства кончились на вторые сутки, оставались только бинты, да и те приходилось делать из нательных рубашек и простыней, разрывая их на полоски, стирая, высушивая и снова используя. Операции, даже самые болезненные, делали без наркоза, при свете лампочки, запитанной от автомобильного аккумулятора, а порой и «летучей мыши». Антонина с трудом выдерживала крики бойцов, которых пытались спасти, копошась в их и без того измученных болью телах. Но так было нужно, иначе – смерть, а кто же тогда станет Родину защищать? И медики старались из последних сил, забыв про сон и отдых.
К исходу 28 июня оказалось, что Минск полностью окружен. На какое-то время бои вдруг стихли, и Антонина упросила командира отпустить ее домой – проведать семью. Она бежала через весь город сломя голову, огибая бесконечные руины. Чудесный, светлый и красивый Минск теперь было не узнать: он являл собой горькое зрелище. Целых домов практически не осталось, и если бы девушка не помнила, куда идти, точно бы заплутала: улицы как таковые почти перестали существовать.
Выглядело теперь всё так, словно на красивый город, выстроенный заботливыми руками многих талантливых людей, некто тупой и злобный сверху набросал огромные, начиненные взрывчаткой металлические шары, которые сначала катились, ломая все на своем пути, а после рванули, оставляя громадные воронки. Потом этот кто-то поперся дальше на восток ломать, крушить и жечь.
Когда Антонина прибежала к своему дому, она его не узнала: не было больше на том месте красивого купеческого особняка, построенного в конце XIX столетия. Вместо него возвышалась полуразрушенная коробка, все нутро которой выгорело и было засыпано обугленными досками и балками. Девушка стояла и не могла понять: где же ее мама? Где дочки?
В этот момент откуда-то сбоку из-под обломков вылез старик. Весь перемазанный сажей, он держал в руках побитый эмалированный тазик. В человеке Антонина узнала Петра Григорьевича – их соседа по лестничной клетке. Увидев девушку, старик аккуратно подошел к ней и сказал:
– Прости, дочка.
– За что, Петр Григорьевич? – удивилась Антонина.
– За то, что скажу тебе, – старик помолчал, собираясь с силами, потом сказал с невыразимой болью в голосе. – Все твои погибли вчера, дочка. Налет был. Авиабомба упала прямо в центр дома. Я в это время в магазин ходил, думал хлеба прикупить, а когда вернулся…
Антонина не слышала старика. Она с широко распахнутыми и наполненными ужасом глазами смотрела на дом. Не плакала. Не кричала. Окаменела словно. Стояла не шевелясь и смотрела, как ветер кружит над руинами какую-то обгорелую бумажку.
– Ты поплачь, дочка, легче станет, – сказал сосед.
– Спасибо, Петр Григорьевич, – севшим голосом тихо сказала Антонина. – Мне в часть надо вернуться.
И она, развернувшись, и чтобы не заорать, как смертельно раненый зверь, прикусив губу до крови, которая струйкой потекла по подбородку, побежала. Так быстро, как только могла. Словно хотела оказаться как можно скорее от того жуткого места, превратившего ее любимую семью в ворох обгорелых обломков. Лишь оказавшись в километре от части, среди леса, Антонина остановилась и закричала. Так громко и страшно, что если бы услышал кто – шарахнулся в ужасе от этого нечеловеческого звука. А когда кончились силы, женщина пошла по пыльной дороге, с трудом передвигая ноги и роняя слезы.
***
То, что началось потом, напоминало кромешный ад. Если бы только Лёля не была комсомолкой и не верила в то, что там, за облаками, никакого Бога в помине нет, а раз так, то никакого поземного мира, где мучаются грешники, тоже не существует. То есть где-то очень глубоко в душе, конечно, еще оставались какие-то смутные представления о некой всемогущей силе, которая управляет этой Вселенной. Но если Бога не существует, то нет ни ада, ни рая. Почему же тогда в те страшные часы казалось, что ад все-таки существует, несмотря ни на что?!
«Значит, всё-таки что-то там есть, – думала Лёля, с ужасом глядя на небо. – Там, высоко-высоко, кто всем управляет. Ведь не может так оказаться, что мы здесь предоставлены сами себе! Тогда же эти проклятые фашисты всю планету захватят». Эти мысли о существовании силы, которая смотрит на нас сверху, были, по большому счету, переданы девушке матерью. Только Маняша старалась ото всех скрывать свою веру, – времена были такие, мягко говоря, сложные. Сначала, в Гражданскую и особенно сразу после неё, в 1930-х, эпоха богоборчества. Потом вроде как власть стала помягче к религии, но внешне этого никак не показывала.