Ефрейтор Сизов и его товарищи
Шрифт:
Ее веселое настроение передалось ему. Червонцев тоже сиял, согретый этой неожиданной встречей, и надежда, давняя и несбыточная надежда, вновь заискрилась в нем.
— Как видишь, отслужил. В мае демобилизовался. Семь с половиной лет отбухал. Почти два института одолел бы…
— Сожалеешь?
— И да, и нет. Все-таки уже двадцать пять стукнуло. А это как-никак возраст. Лермонтов погиб в двадцать семь.
После короткого молчания, все так же мило улыбаясь, Наташа спросила:
— Что делаешь здесь?
— Сдал документы в приемную комиссию. Буду учиться, если ты не возражаешь.
Намек был слишком явственным, и Червонцев, словно спохватившись, спросил в свою очередь:
— Мы все обо мне. А ты-то как живешь?
— Спасибо, хорошо. На днях получила диплом. Замуж вышла… Это тоже на днях, — как можно беззаботнее ответила Наташа.
Червонцев напрягся весь, выпрямился, будто кол проглотил. Хотя раньше он нисколько не сомневался в том, что она закончит университет и выйдет замуж.
— Та-ак. Значит, у тебя все отлично. Кто он?
— Однокурсник. Вместе закончили. Наверное, в аспирантуру поступим… Был на войне, как и ты, служил в Германии. Званием лишь повыше — старший лейтенант, кажется. Если хочешь, познакомлю. Он должен скоро прийти, — Наташа взглянула вправо, в сторону университета, и добавила:
— А вот и он, легок на помине.
Червонцеву почудилось что-то очень знакомое в облике приближающегося человека в светлом костюме. Походка, привычка высоко нести белокурую голову — все это он где-то уже видел. И вдруг Федор узнал его, своего замполита. Когда-то ему очень хотелось встретиться с ним, но думал ли, что встреча может произойти при таких обстоятельствах?
Червонцев поднялся было, чтобы сразу же уйти, но как объяснить все Наташе? И потому он был чрезвычайно благодарен парню, тоже, видимо, студенту, остановившему бывшего его замполита.
Наташа заметила беспокойство Федора, увидела, как внезапно побледнел он, но спрашивать ничего не стала. Объяснил он сам.
— Меня не надо с ним знакомить. Это мой бывший замполит. Человек достойный. Я поздравляю тебя, Наташа.
— Ты что — уходишь?
— Да. Извини, но лучше встретимся как-нибудь в другой раз… — Наташа не стала его задерживать.
ЕФРЕЙТОР СИЗОВ
И ЕГО ТОВАРИЩИ
Василий Кудинов спросонья не понял, что произошло, не понял даже при истошном крике: «Воздух!». Лишь когда раздвинулись двери товарняка и он вместе со всеми скатился с насыпи, стало ясно: снова бомбежка. Натыкаясь друг на друга, солдаты бежали в темень, подальше от состава. Залегли на душистом лугу. Высоко в небе надрывно урчали немецкие самолеты. Недалеко, по ходу поезда, снова заухали бомбы, озлобленно залаяли зенитки. Взрывы заметно приближались. Тревожнее забилось сердце, тело все плотнее прижималось к земле.
Забрезжил рассвет.
Словно летучие мыши, испугались бомбардировщики наступающего утра. Они затихли, удаляясь. Удовлетворенно замолкли зенитки.
Паровоз протяжно засвистел. «По вагонам!» — донеслась команда. И на лугу, по обеим сторонам насыпи, зачернели фигурки.
— Мельниченко, где Мельниченко? — допытывался старший вагона, когда после переклички не досчитались ефрейтора.
Старший отвечал за каждого, кто был приписан к вагону, и потому он приказал первым, кто попался на глаза:
— Кудинов и ты, Сизов! Одна нога здесь, другая — там. Поищите, уснул, наверное, поганец.
Солдаты выскочили из товарняка и стали внимательно осматривать луг. Покричали. Мельниченко не отзывался.
— Пойдем назад, — сказал Василий Кудинов. — Он не иголка, а луг — не стог сена. Может, перепутал вагоны…
Протяжнее засигналил паровоз. Ефрейторы заторопились к составу. Метров сто отделяло их от поезда, когда звякнули буфера и застучали по рельсам колеса, вначале медленно, потом все быстрее и быстрее. Обозленные и растерянные, остановились они, поняв, что поезда им не догнать, что отстали от своей команды. Ефрейторы огорченно смотрели друг на друга, словно спрашивая: «Что делать будем?»
— По-моему, впереди станция, — предположил Сизов. — Немцы бомбили ее. Пойдем. Может, там состав задержится, и мы успеем к своим шинелям и вещмешкам.
— Да, нескладно получилось, — вышагивая по шпалам, горевал Василий Кудинов.
Последние события властно нарушили размеренный ритм жизни. Разве мог Василий три дня назад, когда уходил по увольнительной в город, предположить, что окажется здесь, недалеко от фронта и за тысячу километров от полковых казарм, где шесть месяцев — с конца января до начала августа — топал строевым, ползал по-пластунски, привычно колол штыком измызганные чучела, шваброй драил до желтого блеска полы в коридоре и под нарами.
Но главное, ради чего солдаты полгода нелегкой войны сидели в глубоком тылу на нежирных харчах, были «максимы». Так называли станковые пулеметы. Их изучили назубок — могли разобрать и собрать с завязанными глазами. Иначе какой ты командир расчета, если пулемет как следует не знаешь?!
Кудинов спешил по шпалам за Сизовым и с досадой думал о том, что рвались на фронт, как одержимые, а вот теперь отстали от товарищей.
* * *
Догнать состав им было не суждено. Недалеко от станционных построек друзей остановили младший сержант и солдат, вооруженные автоматами. У обоих погоны в зеленых окантовках.
— Ваши документы, — привычно козырнув, потребовал младший сержант.
Кудинов и Сизов достали из нагрудных карманов служебные книжки. Когда младший сержант внимательно изучал документы, боец стоял поодаль, метрах в шести, с автоматом наготове.
— Куда идете?
— Туда, где, слышите, гудит.
Все утро отчетливо доносилась беспрестанная артиллерийская канонада.