Ефросинья

Костюхина-Калинина Ангелина

В декабре, когда выпал настоящий снег, который уже не таял под ногами прохожих, Степанида Афанасьевна начала потихоньку вставать с постели. Охая и вздыхая, она пыталась хоть что-то сделать по дому. Фрося неоднократно ругала её, но мать и слушать не хотела:

– Пока я дышу, сама решу, что мне делать в моем доме!

–Да ведь ты только на ноги встала, матушка!– возмущалась Фрося.

–Хватит! Ты лучше мне скажи, с кем у дома каждый день шепчешься. Гулена! Смотри, Фроська, в подоле принесешь, выгоню! Опозорить семью не дам!

Фрося вся покрылась краской от смущения, села за стол:

– Провожают меня только. Разве это грех?

Мать уперлась

плечом о печку и внимательно посмотрела на дочь:

–Допровожаешься. Что за срамное время. Меня вот никто не провожал, никто на людях так не стыдил и я семью неосрамила. Приехали сваты, по рукам ударили, а зимой и свадьбу отгуляли. Все честь по честью было. А сейчас что? Как собаки! Прости меня, господи, – Степанида перекрестилась и продолжила – Отец твой вот не видит этого. Срамота одна!

–Так ты его и не любила никогда! А я, может вот, люблю!– выпалила Фрося.

–Любовь?– Степанида тихонько подошла к сундуку и осторожно села – Что ты знаешь об этом? Это разве о том, что ты говоришь? В семье главное уважение и терпение, а у тебя что в голове? Много ты на любви то проживешь? Я твоего отца всю дорогу уважала, поэтому при нем и жили мы в сытости. А вышла бы я по любви, как баба Клаша, всю жизнь в дырявой избенке жила бы, да худую козу одну доила. Много эта любовь ей дала? Всех детей она от голодухи похоронила. Вот она любовь! Любовь…

–Ничего ты, матушка, не понимаешь – тихо сказала Фрося и, встав из-за стола, пошла к выходу.

–Поросенка, иди, накорми, а то скоро и без него останемся!– вдогонку крикнула ей мать.

Время летело быстро, пролетала зима, которая казалась уже никогда не закончиться, уступив место первой в 1921 году весенней капели. На улицах тут и там появлялись "подснежники". После голодной зимы много находили трупов детей, женщин и других несчастных, не переживших этого тяжелого времени. Те, кто пережил, не обращал внимания на лежащие трупы, на сирот, которые толпой бродили по улицам, дрались и ругались матом, как матросы. У всех были свои беды и несчастья, и до чужих дел им не было. Ефросинье тогда пошел уже восемнадцатый год. Алексей все так же провожал её с работы до дома, редко общаясь, но все крепче обнимая Фросю уже за талию. Она смущалась, но руки не убирала, а только опустив глаза, шла так с ним по улице, либо стояла, глядя себе под ноги, думая о чем то. Странно это было, вокруг разруха, голод и несчастья, а у них "любовь".

Глаша в эту весну стала чаще приходить к матери с маленьким Ваней, сначала невзначай, якобы помочь прибраться, приготовить, а на благовещение пришла с маленьким узелком и сообщила, что обратно не уйдет. На лице её сиял темно-фиолетовый синяк, губы разбиты и потресканы, а в глазах такая печаль, что и смотреть страшно. Только маленький Ваня ничего не понимал и подобно кошке, ползал за тараканами на полу у печки. Степанида была недовольна этим поступком старшей дочери, она была в ней разочарована. Она сидела на своей кровати, упершись двумя руками о железный край, и мрачно посматривала на неё:

– Уж переночевала ночь другую и хватит. Иди обратно к мужу. Утихомириться он, дай ему срок.

– Нет, мама, не приду я к нему больше. Я у тебя лишнего куска хлеба не возьму, ты не бойся. Устроюсь на работу. Полы пойду мыть или Семилюбову наймусь в работницы.

–Горе-то, какое на мою голову – Степанида стала раскачиваться на кровати,– Одна с цыганом загуляла, другая от мужа ушла. Только и осталась теперь надежда у меня: на Тамару с Илюшей. Что же вы творите со мной? Мало мне горя? Отца на вас нет!

–Мама, не могу

я больше так жить!– Глаша стояла у окна, облокотившись спиной о подоконник, – Я же живая!

–Не ты первая, не ты последняя. Ничего, живут. Отец ваш тоже, бывало, бока намнет и ничего, прощала, и думать уходить, не смела! Не грех мужу жену поучить!

–Да разве я перед ним в чем-то виновата?– в глазах у Глаши защипало от проступившихся слез.

–А ты терпи, раз не виновата! Какой никакой, а он твой муж! Воевал! Ранен был! А ты, какой пример подаешь детям? Не уж то стыд потеряла?

–Уймитесь, мама. Я все решила. А если я вам так мешаю, то уйду. Найду куда. А вы можете и дальше молиться на моего мужа.

–Дура!

Глаша ушла за печку, где, не выдержав, зарыдала. Степанида молча смотрела на ползающего за тараканом, внука. Иногда Ванечка вставал на ножки делал несколько шагов и снова падал, чтобы залезть под лавку или за, стоящее у печки, ведро, куда уползало насекомое.

–Слезами делу не поможешь, – выдавила из себя Степанида,– Ты не о себе думать должна, а о детях. Мать ты в первую очередь или кто? Жена с мужем жить должна, а не у матери хорониться. Теперь и соседям в глаза лучше не попадайся. Ой, стыдобушка на мою голову,– простонала она,– Слышишь, чего говорю тебе? Домой к детям и мужу возвращаться надо.

–Ох, разберусь, я, мама, сама,– вытирая слезы, ответила Глаша,– Все сама теперь я решу.

На следующий день Глафира собралась на биржу, где простояв огромную очередь, осталась так и не трудоустроена. Ходить она стала туда каждый день, отстаивала всю очередь, но уходила, не солона хлебавши. И только после вмешательство Федора Кручина все сдвинулось с мертвой точки. Через своих знакомых устроили её мыть полы в здании народной милиции. Несмотря на недоверие к персоне избача-агитатора, Глаша не стала отказываться от помощи, к тому же его об этом попросила её сестра Фрося, которая волновалась за её судьбу. На работу первый день Глафира вышла с волнением и волком смотрела на всех мужчин, которые работали там. Увидев новую уборщицу, один из милиционеров внимательно посмотрел на неё, а потом и вовсе подошел к ней и спросил:

–Новая уборщица? Как зовут?

Глаша засмущалась, натянула еще больше платок на лоб:

–Глафира Захаровна Рыскова.

–Вот что, Глафира Захаровна, если кто обижать будет, ты сразу мне сигнализируй. Мы с ними серьезный разговор иметь будем. Петр Семенович Соловей меня зовут. Вон в том крайнем кабинете обитаю, – он указал рукой вглубь темного коридора.

Потом он протянул ей ладонь и Глаша, растерянная, слабо пожала её. Еще какое-то время она стояла, рассматривала всех обитателей этого здания, привыкая к новой непривычной еще обстановке. Все вокруг бегали, громко, что-то обсуждали, матерились и много курили, что хотелось откашляться и выплюнуть, как делали тут многие, на пол, и из-за этого он был липкий с вечными разводами от уличной грязи. Само здание было с большими высокими окнами и имело широкую лестницу, ведущую на второй этаж, а на потолке и стенах еще была цела великолепная старинная лепнина. Но больше всего Глашу поразило огромное зеркало, стоящее, как забытое всеми чудовище, между двух колон на первом этаже. Заворачивая за колону, Глаша каждый раз пугалась своего отражения и помещения отражавшегося там. Было ли это зеркало из этого здания либо же с другого, никто не знал. При передачи этого здания милиции, пара молодчиков с большим трудом и отборным матом на все два этажа поставили это зеркало тут, возможно временно, и больше за ним не возвращались.