Его искали, а он нашелся
Шрифт:
Не сейчас.
Ткач ушел, ушел молча, оставив щенка его судьбе. Вернуться можно всегда, если помнить о том, что нужно возвращаться. А память у Ткача хорошая, он еще никого не забывал в своей мести.
Сигизмунд выдохнул непонятно когда задержанный в груди воздух, после чего вдохнул полной грудью. В таких случаях неплохо помогала успокоиться медитативная практика, но он и так был спокоен будто покойник - нырнув в родной класс по самый край и еще немного выше, он превратился в холодное и спокойное чудовище, только и ждущее момента, когда голый разум и логика отдадут
Сигизмунд сам диву давался, насколько им всем повезло. Спасибо стоило сказать отцу, который, выслушав доклад Ласианны и узнав о гибели Каспиана Барглора, без пререканий принял его авантюру. Очень дорогую в плане финансов и влияния, но столь необходимую для выживания. Это не было коронной для Фредерика многоступенчатой интригой, которую заготавливали за долгие месяцы, если не годы до момента атаки. План целиком принадлежал Сигизмунду и был создан за один вечер, да наполненную лихорадочной спешкой ночь. Выполнение же плана заняло всего три с гаком дня и целую кучу золотых монет. На телепорты, на амулеты связи, на покупку служебных големов, на создание курьерской нежити, на подкуп агентов и на устранение всех причастных.
Ласианна едва не на колени вставала, моля его перестать маяться дурью и пустить под нож тех, кто ближе и кого быстрее, но Сигизмунду претила подобная неразборчивость. Это были, в большинстве своем, его собственные люди, и никакая спешка не могла заставить жадного мальчишку в его душе ломать собственные игрушки. Зато всех, кто только имел наглость шпионить против них, кто "сливал", - как выразилась Ласианна, - родовые тайны... все они заплатили, все искупили свою вину. Сама мастер тишины не спала ни единого часа за все трое суток, все же сумев организовать сначала само задание, а потом и устранение всех исполнителей без единой осечки. Взяла за счет профильной работы аж два уровня и сейчас, по ее словам, думала над выбором второго класса.
Мэтр Когбан, главный казначей, почти поседел и немного полысел, но все же сумел купить огромное количество дорогого и редкого, - а еще запрещенного к официальной продаже, - древа черной пяди, дабы скрыть наспех построенную интригу от чужого взора. В прочитанных Ласианной манускриптах явно говорилось о том, что пользователи силы зеркал и снов умели глядеть в грядущее. Пусть тварь, что захватила тело шпионки, и сожгла все свитки, но удалось восстановить многое. Шааль, ничуть не вслушиваясь в едва различимые возражения, влила в глотку Ласианны несколько зелий и, введя ту в транс, заставила вспоминать.
Под конец, когда все уже было готово, Сигизмунду оставалось только самое простое - вызвать на разговор того, кого уже покойный мастер некромантии называл Ткачом, после чего пережить этот разговор. Было даже слишком просто: всего-то сесть перед специально купленным зеркалом, да начать представлять себе последствия своих действий. Может того и не хватило бы, но небольшой фиолетовый кристалл, дающий засветку для всех пророков, усиливая собственное "эхо намерений", как писалось в дневниках прадеда, гарантировал успех.
Тварь пришла.
Тварь услышала его слова.
Тварь вынуждена была слушать.
Сигизмунд, даже сквозь всю броню классовых умений, ощущал, насколько он близок к гибели. Одно неосторожное слово, один лишь только взгляд, одно нервное движение, и его роду, его дому, пришел бы конец. Нечто куда страшнее смерти, страшнее всего, что он встречал до сего дня, страшнее всего, что он привык считать страшным.
Он посмотрел туда, в глубину ставшего провалом в страну кошмаров зеркала.
Посмотрел, так и не отведя взгляд.
И тогда, когда он почти сломался просто от одного присутствия, от одних лишь слов Твари, сильнее которой могут быть разве что сами боги (он надеялся, что хотя бы они будут сильнее), когда вопрос, требование почти выпотрошило его душу, он увидел в глубине чужой сущности страх. Едва различимый, тщательно скрытый и скованный в несокрушимые цепи нелюдской воли, но он был там, этот страх. Существо тоже могло бояться, а значит, он и сам сможет стать тем страхом.
Он чуял страх твари, пусть и едва различал его за целым океаном ужаса плененных тварью душ. Этот океан, эти пленники почти сводили его с ума, оглушали хоровым плачем и воем, но вместе с тем, не могли поколебать. Любой сенсор, оказавшись рядом с тварью, был обречен сгинуть в этом плаче. Любой видящий потерял бы всего себя в нескончаемых видениях украденных отражений, в потоке чужих кошмаров.
Сигизмунд вцепился в едва различимый уголек чужого страха, единственного настоящего страха, что существовал в этом гигантском чудовище, в огромном нематериальном кракене, чьи размеры поражали воображение. Вцепился и больше не отпускал до самого конца их разговора, спасаясь, таким образом, от небытия.
Тварь, несомненно, оценила.
Посчитала ли она его стойкость действием классового умения, или спрятанного на теле артефакта? Или, может быть, просто не заметила самого давления, не осознавая хрупкости людского сознания? Юного мальчишку, прямо на глазах своих перестающего быть человеком, это не волновало ни в малейшей мере.
Он понимал, что обречен если и не сойти с ума, то потерять что-то куда более важное, чем просто разум. А потому потратил последние секунды своего существования на то, чтобы ответить именно то, что тварь желала и боялась услышать. Где-то глубоко внутри шевельнулось и пропало чувство вины за то, что он, можно сказать, предает того странного наемника.
Который, если подумать, не был никаким наемником, да и человеком, возможно, тоже. Кем бы он ни был, но сам Сигизмунд понимал, что у этого таинственного незнакомца куда больше шансов в противостоянии с тварью, чем у всех Ланорских вместе взятых. Как минимум, он сможет убежать и спрятаться... наверное. Он рассказал все, что помнил, не скрываясь, но вместе со словами взлелеял то зерно страха, что уже поселилось в глубине сути этой твари. Это спасло Сигизмунда, спасло его род и дом, но почему-то ему было тошно от подобного поступка даже в столь нелюдском состоянии, в каком он пребывал в тот миг.