Его птичка
Шрифт:
Меня даже не оправдывает то, что я и сам находился словно под тяжелыми веществами после получасовой борьбы за жизнь человека. Смог же и обезвредить Лунского, и Романову спасти.
Но стоило чисто из любопытства вернуться в процедурную. Проверить все ли в порядке с Аней. Синицыной, то есть. И все…
Один только вид ее заплаканного лица снес крышу. Как вообще лицо может быть привлекательным с заплаканными глазами и красным шмыгающим носом. Может, черт возьми.
Мыло зажатое в руке медленно поползло
Инстинкты сосредоточились на сладко-соленых губах Синицыной, которыми она прижималась к моей разгоряченной опасностью коже, на движениях рук, которыми она с удивительной силой сжимала мои плечи.
Невинность с неистовым безумием — самое невероятно притягательное сочетание.
И меня понесло. Я упал в этот океан из слез и такого тихого покорного «умоляю».
Но я пришел в себя, я не совершил непоправимую ошибку. Вид ее невинной, совершенно нетронутой плоти заставил меня вынырнуть из чувственной нирваны и осознать, кого хрена я почти натворил.
Почти. И не важно, что я уже жалею, о не сделанном.
Я выключил душ, в котором смывал с себя всю тяжесть сегодняшнего дня и пот, которым покрылось мое тело во время последней биопсии щитовидной железы.
Вздрогнув от прохлады, а я снова подумал о последствиях поступков.
Почти.
Сегодня Лунский почти убил Катю Романову, но он вряд ли понимал, зачем это делает. Человек в своем безумии становится подвержен самому страшному инстинкту — звериному, хищному, при котором рационализм — это лишь фантазия психиатров, что пытались вылечить эту заразу.
Но если Лунский ничего не соображал, то тот, кто помог ему совершить преступление, знал, что делал.
Лунского Константина, шизофреника, потерявшего всю семью при ограблении, мало того, что накачали препаратами, так еще и всучили скальпель, чтобы тот себя убил.
Других объяснений я не вижу. На вопрос «зачем» пусть отвечают следователи.
Сейчас меня должны волновать только отчеты по проведенным сегодня операциям и завтрашние выписки. Этим и займемся, как только найдем штаны.
Еще бы поесть, но это позже, хотя организм и требует свое.
После двух отчетов, желудок заныл сильнее, и я взял телефон, чтобы набрать круглосуточную службу по доставке еды.
Когда дежуришь двое суток подряд, а больничная кухня закрывается в шесть, пока ты на очередной операции, то невольно привыкаешь пользоваться благами цивилизации.
В голову опять пробрались мысли о Синицыной, и о том, съела ли она ужин. Я быстро от них избавился и стал ждать ответа с той стороны сети.
— Доброй ночи, ФудБум слушает.
Я только приготовился заказать ряд своих любимых блюд: сочный стейк, свежеиспеченную
Это могло означать что угодно: от нового происшествия, вызова на срочную операцию или даже просто пациента, которому не спится.
Бывали и такие случаи.
С одним я даже проговорил всю ночь, вернее слушал его истории о путешествиях по миру — он умер на следующий день, потому что рак все еще неизлечим.
Я отложил телефон и крутанулся на стуле, на котором сидел.
— Светлана, что случилось?
Дежурная медсестра, уже как полгода в меня влюблённая, как обычно что-то мямлила, боясь открыть рот шире и выдать свои чувства.
Как будто о них кто-то не знал.
— Светлана, четче пожалуйста, пока я логопеда не вызвал или может быть позвонить вашему мужу?
Жестоко, но сработало.
Она открыла глаза шире и громко произнесла:
— Там у Синицыной из тринадцатой палаты давление понижено, и пульс почти не прощупывается. Я подумала, что стоит поставить капельницу с глюкозой, но может ее лучше осмотреть? Её соседки говорят, что она так и не поужинала.
Что, блять?
В голове зашумело, а сердце неистово забилось только при одном упоминании моей, почти любовницы.
А что там дальше?
— В смысле не поужинала? У нее совсем мозгов нет?
Я подорвался с места, и, мельком взглянув на рыженькую медсестру, вылетел из ординаторской.
Мысли о еде мгновенно стали неважными, а голод, который еще пару минут назад заявлял о себе достаточно громко, стремительно отступал.
Я шел спокойно, хотя и хотел побежать, думая о том, с каким бы удовольствием отшлепал одну небезызвестную девицу.
Сделал бы то, что так и не сумел её отец — научил заботиться о своем здоровье.
В коридоре горели только пара ламп, создавая почти томное освещение, подходящее для триллеров или фильмов ужасов.
Я, открыв двери тринадцатой палаты всматривался в чернильную тьму, сразу улавливая нужный мне силуэт на второй кровати.
— Синицына, — я включил свет, когда вошел, совершенно не заботясь, о, скорее всего уже спящих пациентках.
За окном было темно, что создавало на окне яркое отражение происходящего.
Присев на нужной кровати. и сразу вытащив из-под одеяла тонкое запястье, я подумал отчего-то насколько легко его сломать.
Соседки Синицыной, конечно, проснулись.
Они сразу приподняли головы, и с любопытством присущим всем представительницам их пола, наблюдали за моими действиями.
Я без труда перевернул худое тело на спину и посмотрел на бледное лицо с подрагивающими ресницами.
Потом проверил пульс — он почти не прощупывался, а дыхание было рваным. Стетоскопом проверил равномерное сердцебиение и потряс плечо.