Его уже не ждали

Из темноты, в клубах белого пара, словно разъяренный буйвол, преследуемый роем оводов, под высокую стеклянную аркаду ворвался локомотив. Замелькали освещенные окна вагонов. Прибыл экспресс из Вены.

В синеватом свете газовых фонарей пестрый, шумный людской поток ринулся к дверям вагонов. Со всех сторон послышались возгласы:

— О, фрау Ольденмайер! С приездом, с приездом!

— Антось! Пани Ядвига! Здесь мы, здесь!

— Здоров був, Петре! Ну, як ся маеш? [1]

— Та добре: биды в людей не позычаемо…

— Мамуся, дорогая, наконец-то!..

И, как обычно в таких случаях, на перроне поднялись суета и шум. Объятия и поцелуи, улыбки, слезы радости, реже — укоры, чаще — слова любви и привета, дружеские пожатия рук…

Из открытого окна вагона второго класса настороженно выглянул Кузьма Гай. Нет, его не должны встречать… Хотя кое-кто может оказать ему «честь» и прямо с вагона препроводить в карету с маленьким окошком, затянутым железной решеткой.

Гаю было достаточно одного взгляда, чтобы сориентироваться: строят новый вокзал. Перрон удобен для слежки: единственный выход в город теперь — через туннель. Но сейчас будто все спокойно. У почтового вагона стоят полицейские. Что же, это вполне естественно. В толпе — картинные жандармы с пучками петушиных перьев на черных киверах — это тоже обычное явление. Вот если бы они стояли у лестницы, ведущей в туннель, и впивались глазами в лица прохожих, тогда иное дело. Возможно, они стоят в туннеле или подстерегают у выхода на привокзальную площадь? Нужно быть начеку.

Гай, слегка сутулясь, снял с верхней полки небольшой кожаный саквояж, клетчатый дождевик и направился к выходу. В сером элегантном костюме, с черным бантом на безукоризненно белой сорочке, он походил на врача. Выдать его могли разве только большие натруженные руки, если бы на них не было перчаток. Фетровая шляпа под цвет костюма скрывала поседевшие волосы и высокий лоб, изборожденный глубокими морщинами. Мягкие каштановые усы оттеняли линию красиво очерченных губ. На первый взгляд Гаю можно было дать не больше тридцати семи — сорока лет, хотя ему скоро пятьдесят.

Все еще настороженный, готовый к любой неожиданности, Кузьма Гай вышел из вагона, прошел мимо жандарма, наблюдавшего за носильщиками, и затерялся среди выходивших пассажиров. В туннеле, в бурлящем людском потоке не было видно «ангелов-хранителей» с петушиными перьями на киверах, лишь островками белели туго накрахмаленные широкополые шляпы безмолвных монахинь с корзинками в руках. Пытались перекричать друг друга два коммерсанта.

Один из них — пожилой еврей в добротном сюртуке, в цилиндре, с зонтом-тростью, сокрушенно сетовал на рабочие волнения в Праге и Вене, которые испортили ему «весь гешефт» на бирже.

Скользнув по лицу Гая длинным белым страусовым пером на шляпе, горделиво, словно лебедь, проплыла молодая пани в голубом платье с пеной оборок на рукавах. Вслед за ней два лакея важно несли чемоданы.

Людской поток вынес Гая на привокзальную площадь, ярко освещенную высокими газовыми фонарями. В толпе шныряли бойкие кольпортеры, [2] оглашая площадь возгласами:

— Сенсация! Ограбление банка с убийством!

— «Брачная газета»!

— Купите, панове, «Век новый»! «Век новый»!

— «Курьер львовский»! Подробности взрыва на озокеритных промыслах в Бориславе!

— «Брачная газета»! Сенсация! Сенсация! Убийство в доме под номером двенадцать по улице Коперника! Убийца — женщина!

— «Дiло»! Газета «Дiло»!

Площадь запрудили кареты. И каких тут только не было: оранжевые, вишневые, палевые, розовые, зеленые, коричневые — и на всех поблескивали позолоченные гербы или вензеля. На высоких козлах сидели кучера в кафтанах такого же цвета, как и кареты. Ближе, в привокзальной аллее, теснились фаэтоны, пролетки, кабриолеты, тарантасы. Здесь, как и при выходе из туннеля, толпились, громко выпрашивая подаяние, нищие.

Вдруг мимо Гая с грохотом пронесся открытый автомобиль, оставив за собой клубы дыма и смрад бензина. Кто этот тучный, высокомерный господин, сидящий в автомобиле? Гай силился вспомнить имя человека с таким знакомым лицом, но не смог.

Гай пересек площадь, держась подальше от освещенных мест. Около декоративной каменной вазы с цветами остановился, осторожно оглянулся и быстрыми шагами направился по аллее к костелу, в темноте напоминавшему монаха с воздетыми к небу костлявыми руками.

На трамвайной остановке Гай поставил саквояж на низкую деревянную скамью и еще раз оглянулся. Нет, за ним никто не следит. Тогда он достал из кармана кожаный портсигар, вынул сигарету и закурил. «Какие большие перемены произошли за двадцать три года моего отсутствия… Вот этих домов тогда здесь не было, конку сменил трамвай… Найду ли я кого из прежних друзей? Анна, моя любимая… — Невольно вздохнул. — Отыщу ли я твою могилу?..»

Подъехал вагон, прервав невеселые думы. Гай взял со скамьи саквояж, перебросил через руку дождевик и вошел в почти пустой вагон второго класса.

— Будьте любезны, доеду ли я до площади Бернардинов? — спросил Гай у пожилого кондуктора в высокой фуражке с медным орлом на околыше.

— Так, пан доедет, — поспешно ответил кондуктор, вручая Гаю билет. — Прошу, с вас три крейцера.

Кондуктор вышел на площадку вагона, не закрыв за собой двери. И Гай увидел там юношу и девушку. Они целовались.

— Билеты, панове, — напомнил им кондуктор.

— О, проше пана, я и забыл! — с застенчивой улыбкой сказал юноша, поспешно выпустив руку худенькой темнокудрой подруги, и достал из кармана деньги.