Эхо чужих желаний
Шрифт:
У отца Шона нашлось что сказать каждому жителю Каслбея. Его глаза не туманились от жалости к людям. Он не смотрел с грустью на свой старый дом и согбенную мать, не пытался отмежеваться от жизни, которую вел старик О’Хара. «Он был несчастлив в этом мире, давайте помолимся о том, чтобы в ином мире он обрел счастье, к которому всегда стремился». По всеобщему убеждению, отец Шон произнес эти слова с милосердием и любовью. Годы, когда на долю отца выпали самые суровые тяготы, Шон провел вдали от дома, обучаясь в семинарии, проходя послушничество и, наконец, трудясь в миссии. Но это ничего не меняло. Жители Каслбея сочли, что, если Шон смог простить отцу пренебрежительное отношение и беды, которые претерпела семья О’Хара, это было на редкость великодушно с его стороны.
У миссис О’Хары меньше болели кости, когда отец Шон находился рядом. В самое последнее утро, перед тем как снова покинуть родных на пять лет, Шон отслужил небольшую мессу в приделе церкви только для матери и сестры. Он даже не позвал служку; Анджела зачитывала ответы на вопросы по латыни, заглядывая в молитвенник. Джеральдина и Мария вернулись в Англию к своим семьям, пообещав регулярно навещать домашних в Каслбее.
Когда месса закончилась, миссис О’Хара вложила в руки сына восемьдесят фунтов в качестве пожертвования миссии. Старушка копила и прятала деньги долгие годы в ожидании сына.
Шон уехал в тот же день. Слезы прощания были пролиты дома, и на автобусной остановке напротив почтового отделения Конуэя домашние держались стойко. Они махали вслед Шону О’Харе носовыми платками, а вдову переполняла гордость за прекрасного сына, чьи достоинства высоко оценили жители Каслбея.
Он исправно писал домой: благодарил за вырезки из местной газеты и за известие о том, что школьное собрание марок признано крупнейшим в графстве. Соболезновал Диллонам в связи с кончиной старого мистера Диллона и просил передать скорбящей семье святой образ со словами благословения, которые начертал лично. Шон все меньше сообщал о своей повседневной жизни, в основном отвечая на новости, поступавшие из дома раз в две недели, когда Анджела писала брату письмо вместо матери, поскольку артрит добрался и до рук пожилой женщины.
Не так давно Анджела изложила в очередном послании небольшую просьбу от своего имени: «Шон, ты очень добр, интересуешься нашими мелкими делами, но, пожалуйста, пиши побольше о себе. Раньше ты рассказывал нам о миссии, о братьях, живущих там, о школах, которые вы основали. Я помню историю о том, как приехал епископ, чтобы помазать всех миром, но из-за муссона туземцы попрятались в хижинах, и в тот год никто не был помазан. Нам хочется знать, чем ты живешь и чем занимаешься. Если бы ты служил здесь, вместе с отцом О’Двайером, мы бы и так о тебе все знали, но там все настолько по-другому, что нам трудно представить…»
Зачем она это написала? Если бы она сдержалась, то, возможно, никогда бы не получила письмо, которое прожгло дыру в ее сумке. В нем говорилось об отказе отца Шона от служения Господу. Это могло бесповоротно разрушить жизнь их престарелой матери.
По словам Шона, он устал обманывать, а письма из дома превратились для него и Сюи в пытку, потому что пытались воскресить далекое прошлое. Деньги, которые мать с Анджелой посылали на мессы, уходили на оплату жилья и еды. Шон преподавал английский язык в Токио, где никогда не было обители его ордена. По адресу, на который приходили письма из Каслбея, жил брат Сюи. Шон забирал у него всю почту.
В его новой семье знали английский и удивлялись, почему к имени Шона на конверте по-прежнему приписывают обращение «отец», а их дом считают обителью Господа.
Уход Шона потряс братьев, даже настоятель ордена пришел в ужас. Шона старались переубедить, уверяя, что, несмотря на беременность Сюи, отец О’Хара может вернуться в орден и заботиться о ребенке. Никто не понимал, что Шон любит Сюю, хочет создать с ней семью, а христианизация Дальнего Востока утратила для него всякий смысл задолго до того, как он встретил свою земную любовь. Шон осознал, что туземцы счастливы следовать собственным верованиям, а Господь, возможно, вовсе не желает обрести новую паству.
В будущем, когда все более-менее утрясется, Шон собирался направить в Рим прошение освободить его от сана и монашеских обетов. Такое случалось гораздо чаще, чем думали люди. Тогда он бы смог снова жениться на Сюе, обвенчавшись по католическому обряду, и окрестить детей.
Сюя сказала, что не возражает против обращения детей в католицизм.
Решение Шона выглядело окончательным и безоговорочным, и это пугало. Письмо не оставляло надежды на то, что связь с Сюей окажется интрижкой – постыдным проступком, о котором часто судачили шепотом, если священник уезжал за границу. Что-то вроде дурной привычки выпивать по две бутылки местного спиртного в день. Шон считал эту женщину своей женой. Братья Шона по ордену знали об этой связи, проявляли понимание и оказывали поддержку. Даже настоятель знал о Сюе. А Шон называл письма из дома невыносимыми, потому что они относились к жизни, которой больше не существовало.
«В пекло его, – в ярости думала Анджела. – Он, черт возьми, будет читать наши письма до тех пор, пока мы их отправляем. Я никогда не расскажу матери о японке по имени Сюя и внуке-полукровке, названном Денисом в честь деда».
Как могла бедная мамочка принять эту новость и свыкнуться с ней, если даже Анджела, которая была молода, образованна и придерживалась передовых взглядов, не могла смириться с выбором брата? А потом в голову лезли другие мысли: «Бедный, бедный Шон, его охватит отчаяние, когда он поймет, что у него всего одна жизнь и она пуста. Его сбила с пути и соблазнила какая-то японка без морали и веры. Для нее священник ничем не отличается от прочих мужчин, она понятия не имеет, какой грех совершил Шон и какое ужасное решение он принял». Порой Анджелу охватывало спокойствие. «Все не так уж плохо, мы ничего никому не скажем, мама не читает мои письма, я буду писать Шону обычные письма про его новую жизнь, а его попрошу писать нам про его прежнюю жизнь. И никто в результате не пострадает».
Однако ночью, проспав около часа и проснувшись от толчка, который, как она знала, означал, что уснуть до рассвета не получится, Анджела понимала, что обманывает себя. Многие уже пострадали. Упиваясь жалостью к себе, она вставала, дымила сигаретой и смотрела в окно. Она пострадала больше других. Все это время она боролась изо всех сил. Даже обучаясь в педагогическом колледже, когда у нее не было лишнего гроша и от долгой ходьбы ныли ноги, потому что денег не хватало ни на велосипед, ни на автобусный билет, она экономила, чтобы посылать деньги брату.
Когда отец был при смерти, Анджела вернулась в Каслбей и устроилась на год в местный монастырь на работу. Она решила, что обязана оказать поддержку матери. Должен же кто-то из детей находиться рядом со старушкой в предстоящие тяжелые месяцы. Анджеле очень не хотелось покидать большую веселую школу в Дублине, но мать настоятельница обещала сохранить за ней место в течение года – мисс О’Хара была слишком ценным кадром, чтобы ее потерять. Анджела гуляла по утесу вместе с Шоном, когда тот вернулся домой на похороны отца. Брат с сестрой разговаривали легко и непринужденно, как это было всегда, их связь нисколько не пострадала. Они остановились у ступеней и присели на поросший травой склон, глядя на море, над которым кружили и кричали чайки. Шон мягко заговорил об узах, долге и необходимости делать то, что подсказывает сердце. После беседы с братом Анджела поняла, что не вернется на работу в Дублин, а останется ухаживать за матерью. Она не чувствовала обиды – ни тогда, ни потом. Она не испытывала ненависти ни к Джеральдине – за то, что та не перевезла мужа-англичанина и детей в Каслбей, ни к Марии. Как они могли решиться на что-то подобное? А Шон был священником-миссионером, который уже посвятил свою жизнь добру. И разве парень будет помогать по хозяйству, даже если вернется домой?