Эхо «Марсельезы». Взгляд на Великую французскую революцию через двести лет
Шрифт:
«Мы в конечном счете должны отдаться на волю увлекающей нас вперед необходимости, пора перестать не замечать поступательного движения общества» [201] .
А вот недавно высказанное мнение: революция
«сомнительна по своему происхождению и неэффективна по своим результатам» [202] .
Есть идеологи, причем среди них и историки, которые пишут так, как будто революцию можно совершенно спокойно вычеркнуть из современной истории, хотя автор последнего из приведенных мной изречений не относится к их числу. Абсурдность утверждения, что французская революция была лишь своего рода небольшим препятствием на долгом и плавном продвижении Франции вперед, очевидна.
201
Цит. по M. Gauchet. Benjamin Constant//Furet F., Ozouf M. Dictionnaire Critique de la R'evolution Francaise. — P. 954.
202
Runciman W. G. Unnecessary Revolution. — P. 318.
Чтобы официально оправдать столь резкий поворот во мнении, говорится о том, что за последнее время накопилось большое количество данных, свидетельствующих о необоснованности старых взглядов. Действительно, появилось поразительное
В одной взятой наугад недавней работе одного из ревизионистов на 6 страницах перечня справочной литературы приведены 89 названий на иностранных языках и 51 произведение французских авторов [203] . Учитывая национальную гордость французских ученых и место революции в их национальной истории, можно предположить, что идеологические причины сделали их столь восприимчивыми к мнению иностранных ученых. Во всяком случае, ревизионизм уходит своими корнями в то время, когда все эти новые исследования еще не были доступны, ибо началом ревизионизма можно считать критику Альфредом Коббэном (1901 —1968) концепции революции как революции буржуазной в 1955 году [204] . Иными словами, спор велся не о фактах, а по поводу их толкования.
203
Sole J. La r'evolution en questions. — P. 366—367, 372—373, 386— 387. Г-н Соле, кстати, признает, что «целое море вопросов и гипотез, поднятых и выдвинутых за последние 20 лет по ту сторону Ла-Манша и по ту сторону Атлантики, помогли нам полностью пересмотреть свою точку зрения на события, происшедшие во Франции в период 1787—1799 годов».
204
Самое полное изложение взглядов Коббэна приведено в его «Социальном толковании французской революции» (L., 1964); (Cobban A. Social Interpretation of the French Revolution) первое его выступление против концепции «буржуазной революции» содержится в The Myth of the French Revolution. — L., 1955.
Можно даже пойти еще дальше и сказать, что споры ведутся не по поводу самой французской революции, а по поводу кроющихся в ней возможностей широких историографических и политических обобщений. Человек беспристрастный, скажем, хорошо знакомый с проблемой социолог, мог бы, судя по фактической стороне дела, отметить, что между ревизионистами и лучшими из представителей старой школы разногласия невелики [205] , хотя исторические произведения на общие темы покойного Альфреда Собуля (речь, конечно, не идет о его выдающемся труде о парижских санкюлотах) иногда вызывали насмешки Фюре, обвинявшего его в ленинско-народническом упрощении [206] . Если бы Жорж Лефевр опубликовал свои работы в 20—30-х годах, когда он был еще неизвестным исследователем, то в 60—70-х годах их едва ли считали бы воплощением ортодоксальности, нуждающейся сегодня в пересмотре. Наоборот, их бы посчитали вкладом в дело ревизии ортодоксальной позиции [207] .
205
Runciman W. G. Unnecessary Revolution. См. в первую очередь P. 295, 299, 301.
206
Furet F. Le cat'echisme r'evolutionnaire//Annales E. S. C. — 1971. — Vol. 24. — P. 261.
207
Lefebvre G. Etudes sur la R'evolution Francaise. — P., 1954, 1963 edn. — P. 340—341. Текст написан в 1932 году. Например: «Однако, как указывал Жорес, 1789 год оказался единственным в своем роде и просто объяснимым: причиной революции было стремление окрепшей буржуазии к власти, а результатом — легализация этой власти. Сейчас такое определение представляется нам чересчур общим. Во-первых, оно не объясняет, почему буржуазия пришла к власти в это, а не в какое-нибудь иное время и, особенно, почему во Франции это произошло в форме резкого скачка, а не путем постепенной, пусть даже не всегда мирной эволюции, как в других странах. Мы знаем теперь, что революция как конкретное явление произошла в 1789 году в силу подлинно небывалого и непредсказуемого стечения обстоятельств: необыкновенно острого финансового кризиса, связанного с войной в Америке, роста безработицы, вызванного торговым договором 1786 года и восточной войной, и, наконец, продовольственного кризиса и роста стоимости жизни, вызванных неурожаем 1788 года и эдиктом 1787 года, разрешившим экспорт зерна, в результате чего опустели закрома. Однако, помимо этого, все более сложными представляются нам теперь долгосрочные причины революции. Ведь стало очевидным, что монархия не могла справиться с финансовым кризисом, поскольку теряла власть. Как сказал Матьез, король уже не в состоянии был управлять. Другие авторы... уже показали, что непосредственной причиной революции стал отказ привилегированных классов пойти на жертвы, которые пыталась потребовать от них королевская власть, что вынудило монархию пойти на созыв Генеральных штатов... Так что на первом этапе это была революция аристократов, а не буржуазии... Очевидно, таким образом, что экономическое толкование истории вовсе не ведет к упрощенному взгляду на нее. Подъем революционного класса далеко не всегда является единственной причиной его триумфа, и нет оснований говорить о неизбежности его победы или, во всяком случае, победы путем насилия. В данном конкретном случае инициаторами революции явились те, кого она свергла, а не те, кому она оказалась выгодной. Нет также оснований говорить, что аристократам обязательно удалось бы навязать свою волю сюзерену. Нельзя утверждать, что великие короли в XVIII веке не смогли бы обуздать дворянство. Разве нельзя предположить, что в 1787 и даже 1789 году великий, пользующийся большим авторитетом король мог убедить дворянство в своей правоте? Конечно, можно».
\114\ Возьмем такой пример. Один из главных аргументов, выдвигаемых ревизионистами против старой школы, считающей Великую французскую революцию революцией буржуазной, состоит в том, что буржуазная революция, по Марксу, должна была способствовать развитию капитализма во Франции, хотя известно, что французская экономика в революционную и послереволюционную эпоху развивалась далеко не так успешно.
(«Марксистский миф о революции как решающем этапе в развитии капиталистической экономики легко опровергается тем фактом, что в революционный и послереволюционный периоды экономика находилась в состоянии застоя» [208] .)
208
Sole J. La r'evolution en questions. — P. 267.
Более того, в XIX веке по темпам экономического развития Франция явно отставала от целого ряда других стран. Первое было хорошо известно Фридриху Энгельсу, который отмечал это, не видя, судя по всему, здесь противоречий со своими взглядами [209] . Второе признавалось большинством историков экономики первой половины XIX века, включая марксистов, о чем свидетельствует большое количество литературы по вопросу об экономическом отставании Франции, хотя ревизионисты ссылаются и на более поздние труды по этому вопросу. Тем не менее Жорж Лефевр не только принимал отрицательное воздействие революции на последующее развитие французского капитализма как само собой разумеющееся, но и пытался конкретно объяснить это явление на основе анализа решения революцией аграрного вопроса. Даже наиболее ярый защитник тезиса буржуазной революции Альбер Собуль прибегал к подобным разъяснениям, говоря о сравнительном отставании французского капитализма от английского [210] . Конечно, позиции обоих открыты для критики, однако их нельзя обвинить в замалчивании или игнорировании фактов, очевидных для их оппонентов; ведь споры вокруг толкований — это одно, споры вокруг фактов — совсем другое.
209
Например, вступление к английскому изданию Socialism, Utopian and Scientific//Werke. — Vol. 22. — P. 304.
210
Lefebvre G. La R'evolution francaise et Ies paysans//Etudes. — 1963 (далее: Lefebvre G. La R'evolution); Soboul A. Pr'ecis d'histoire de la R'evolution francaise. — P., 1962. — P. 477.
Все это говорится не для того, чтобы принизить огромное значение научных исследований истории революции, проведенных после второй мировой войны, — достижения этого периода можно, пожалуй, сравнить лишь с тем, что было сделано за четверть века перед началом первой мировой войны, — или отрицать необходимость расширения круга проблем, пересмотра, внесения изменений \115\ и коррективов, чтобы охватить новые вопросы, ответы и данные. В первую очередь это касается предреволюционного периода. Таким образом, идея Лефевра об
«аристократической реакции, которая постепенно формировалась и набирала силу с конца царствования Людовика XIV и которая была основной чертой французской истории XVIII века»,
оказалась не слишком состоятельной, и в настоящее время вряд ли найдутся желающие вновь обратиться к ней [211] . Иначе говоря, историкам революции следует отныне уделять намного больше внимания тем слоям и группам французского общества, которые традиционная и политически ориентированная историография почти полностью игнорировала, в частности женщинам, аполитичным слоям французского народа и контрреволюционерам. Пока не ясно, следует ли, как это делают некоторые историки, уделять столько внимания новым объектам анализа — истории риторики, революции как символу, проблеме разрушения и т. д.
211
Lefebvre G. La R'evolution. — P. 340.
Нельзя также отрицать тот факт, что традиционная французская историография республиканского толка и до, и после того, как она слилась с марксистская историографией, была склонна к просветительской и идеологической ортодоксии, а также стойко сопротивлялась всяким изменениям. Возьмем сравнительно простой пример. В 50-х годах Роберт Пальмер и Жак Годшо высказали мысль о том, что Великая французская революция была частью более широкого движения, направленного против старых режимов Запада которое охватывало страны Атлантики [212] . Эта мысль вызвала бурю негодования среди историков-марксистов, хотя сама идея заманчива и интересна, а оба автора принадлежат к школе революционной историографии [213] . Выдвигались возражения в основном политического характера. С одной стороны, в 50-х годах коммунисты с большим недоверием относились к самому слову «Атлантика», поскольку оно, по их представлениям, подчеркивало бытующее на Западе мнение, что США и Западная Европа едины в противостоянии Восточной Европе (как в НАТО). Против подобного неразумного понимания терминов «атлантический», «атлантизм» в политическом смысле в академической среде выступили ученые с безупречной репутацией консерваторов [214] . \116\ С другой стороны, утверждение, что французская революция не была единственным в своем роде и оказавшим решающее влияние на ход истории явлением, представлялось посягательством на уникальность и Решающую для судеб мира роль всех других «великих» революций, не говоря уж о том, что оно затрагивало национальную гордость французов, и особенно революционно настроенных французов. И если ортодоксы так реагировали на сравнительно малые поправки к историографии, можно представить, какова была их реакция на более серьезные ревизии.
212
Palmer R. R. The Age of Democratic Revolution: A Political History of Europe and America 1760—1800 (2 vols.). — Princeton, 1964; Godechot J., Palmer R. R. Le probl`eme de l' Atlantique du 17-`eme au 20 si`ecle, International Congress of Historical Sciences//Relazioni. — Florence, 1955. — Vol. 5. — P. 173—240.
213
Это подтверждается и исследованием Р. Р. Пальмера, посвященным Комитету общественного спасения (Twelve who Ruled. — Princeton, 1941), и избранием Жака Годшо президентом Общества по изучению наследия Робеспьера.
214
Ср. выступление сэра Чарльза Уэбстера, возможно, самого выдающегося историка международной политики в английском истэблишменте того времени: «До второй мировой войны Атлантика не рассматривалась как «регион». Докладчики не смогли в должной мере подчеркнуть единство мира. Поэтому Атлантическое сообщество может быть явлением временным. Его создание явилось результатом политики СССР, и если изменится эта политика, изменится также и положение» (Atti del 10 Congresso Internazionale. — Rome, 1957. — P. 571—572).
Однако разногласия идеологического или политического характера не следует путать с собственно исторической переоценкой, хотя четко отделить одно от другого, особенно в такой политически взрывоопасной области, как история Великой французской революции, весьма трудно. И все же, если рассматривать брошенный ныне старой школе вызов как в политической, так и в идеологической области, заметно любопытное несоответствие накала бушующих страстей масштабности обсуждаемых вопросов. Ибо подобно тому, как возможности расширения политической демократии в западных парламентских обществах постоянно помнили в ходе дебатов в связи с празднованием столетия революции, так и дух русской революции и ее преемников незримо присутствовал в идеологических спорах в ходе празднования ее двухсотлетия. Против 1789 года выступают лишь старомодные французские консерваторы и наследники старых правых, которые всегда выступали против всего наследия Просвещения. Конечно, таких людей еще немало. Либералы, переоценивая Историю французской революции, критикуют на самом Деле революцию 1917 года. По иронии судьбы, они выступают как раз против того толкования революции, которое, как мы уже видели в первой главе, было впервые сформулировано и популяризировано той школой умеренных либералов, наследниками которой они себя считают.