Эхо музыки

Не пойдут уже, Орфей, за тобой ни вольные стаи диких зверей, ни шумящие дубы, ни скалы, взволнованные звуками твоей лиры. И не укротишь ты ими ярость волн морских и буйного ветра, не остановишь падающий град и бесконечный караван туч, плывущих в небе, — ибо нет тебя больше на земле, Орфей… Напрасно льет слезы твоя мать Каллиопа. Тщетна вся скорбь, если даже великие боги не в силах спасти от гибели собственных детей…

В час одного из последних своих воплощений на земле Орфей принял образ ребенка с очень длинными пальцами и оттопыренными ушами. Мальчик явился на свет

Талант действительно был необычайный. Мальчик часами сидел за фортепьяно, ноты научился читать за неделю и подбирал труднейшие мелодии, которые слышал только раз. В восемь лет он уже умел играть, не сбиваясь, даже на прикрытой салфеткой клавиатуре и обладал таким музыкальным слухом, что превосходно подражал речи всех знакомых и голосам многих птиц и домашних животных.

Он был трудолюбив и благодаря этому окончил не одну, а две консерватории, брал уроки у известнейших музыкантов и в конце концов стал незаурядным и высокообразованным пианистом.

Наилучшим доказательством его учености были сочинения на мотивы мало известных публике композиторов, темы которых он, как уверяли критики, развивал и облагораживал.

Родные постоянно твердили, что при такой гениальности он непременно составит себе большое состояние, — и юный Орфей довольно рано начал обдумывать способы превращать музыку в деньги. Однажды, добившись приема у Листа, он упал перед ним на колени, в другой раз имел счастье поцеловать руку у Верди. Несколько позже он написал хвалебный гимн Мейерберу, а еще через полгода совершил паломничество в Байрейт, чтобы там, у ног великого творца музыки будущего [1] , отречься от прежних заблуждений, которые он объяснял чересчур пылкой страстью к искусству.

Таким-то образом он снискал расположение крупных мастеров и представителей различных школ в музыке. Его приглашали давать уроки в семьях банкиров, он завел приятелей среди журналистов и несколько раз выступал на придворных концертах в качестве «феномена». За военный марш, сочиненный для армии князя Монакского, он был награжден орденом, а кадриль, посвященная императрице Евгении, сделала его популярным в кругах законодателей мод.

После войны 1870 года он в Париже дал концерт в пользу Эльзаса и Лотарингии. Популярность его достигла апогея. Он стал настолько знаменит, что к нему со всех сторон обращались с просьбами написать несколько слов «с благотворительной целью». И он писал: в Париже — о свободе и братстве народов, в Мадриде — о величии католической веры, в Берлине — о философии музыки, в Варшаве — о любви к отчизне, в Риме — против светской власти пап, а в Петербурге — о светлом будущем славянских народов. К тому времени у него уже было несколько десятков тысяч франков в надежнейших акциях, приносивших самые высокие проценты. Он завел личного секретаря и имел право бесплатного проезда по всем главным железным дорогам страны.

В своей концертной деятельности он придерживался очень простой системы. Каждый год сочинял новое произведение (о коем приятели его, известные критики, распространялись в печати очень много, хотя и довольно туманно) и, разучив какую-нибудь трудную пьесу так, что никто не мог с ним сравниться в беглости, объезжал с этими достижениями всю Европу, давая по одному концерту в Париже, Лондоне, Берлине, Вене. Из столиц мира увозил он хвалебные рецензии (отрицательные он не удостаивал вниманием), вклеенные в альбом вместе с автографами местных знаменитостей. Но капитал свой он умножал концертами не в столицах, а в провинциальных городах и на курортах, где обычно за несколько дней до его выступления газеты извещали, что он приезжает, затем — что его «упросили порадовать концертом наш город, известный своими любителями и знатоками музыки».

Все это устраивал его секретарь, в чьи обязанности также входило разыскивать во всех концах света влиятельных меценатов, давнишних приятелей и коллег знаменитого пианиста или хотя бы их однофамильцев. И, по удивительному стечению обстоятельств, у маэстро находились старые приятели повсюду, чуть ли не в таких местах, как Пекин, Тонкин и Хартум.

Секретарь умел удачно выбирать время для гастролей маэстро, в каждый город они попадали как раз тогда, когда «сливки» местного общества затевали какой-нибудь большой благотворительный концерт. Разумеется, маэстро приглашали в нем участвовать — сперва робко, потом настойчиво. Он играл немного и словно нехотя, но играл, и его награждали бешеными аплодисментами.

После первого «случайного» выступления город «жаждал опять услышать великого пианиста». Старые друзья и товарищи, знатоки музыки, энтузиастки в летах, богатые дамы, страстно желавшие показать публике свои новые туалеты, девицы на выданье, светская молодежь, которая не знала, как убить время, мужья и отцы, желавшие сохранить мир в доме, — все горячо молили великого музыканта, чтобы он позволил поклоняться ему и умножать его доходы.

И после некоторых колебаний маэстро уступал мольбам.

Наем зала всегда обходился дорого, ибо, как объясняли секретарю владельцы, «после каждого такого концерта пол грязнее, чем в конюшне». Впрочем, все расходы окупались, тем более что ковры и цветы для эстрады доставляли старые друзья и восторженные поклонницы, а цены на билеты были вчетверо выше обычных. Это последнее обстоятельство обеспечивало успех концерта. Разумеется, горсточка меломанов и людей, томившихся от избытка досуга, могла заполнить разве только два ряда кресел, но приходили легионы других, которые привыкли ценить лишь то, за что платят дорого, или хотели, чтобы их видели среди такой публики.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вот наступает торжественный час. На лестнице, ведущей в зал, теснится нарядная, благоухающая толпа, у входа бранятся лакеи, гардеробщики не успевают принимать пальто и зонты, полиция в хлопотах. В зале тесно, душно, люди ищут и не находят своих мест, дамы оберегают свои кружева и цветы, старые мужья — молодых жен, пенсионеры — свои мозоли. В креслах у самой эстрады восседают критики, размышляя не о том, что предстоит услышать, а о том, какими бы новыми фразами блеснуть в рецензиях. Друзья маэстро и знатоки музыки стоят группами и шепчутся:

— Смотрите, вот чудо-то! Графиня X. приехала!

— А еще сегодня утром говорили, будто она тяжело больна.

— Да она ведь уже десять лет ничего не слышит!

— Должно быть, пришла из благодарности за его участие в благотворительном концерте.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Видите, сколько людей у нас посещают концерты? Говорил же я Иксинскому: дайте концерт — и будут у вас деньги, тогда вы сможете вернуть мне мои двести рублей. И как вы думаете, что он ответил? «Не стоит. Наша публика музыки не понимает». Слыхали вы что-нибудь подобное?